– Да, – сказал Никола, – он это знает; как знает и то, что пять лет назад ты его бросила, а полгода назад ему изменила… как знает и то, что ты можешь солгать.
Беатрис, которая сидела рядом с ним, резко встала и пересела в кресло, подальше от него.
– Не вмешивайся в это, Никола, – сказала она, – это тебя не касается.
– Это правда, – сказал Никола, потягиваясь, – но если он когда-нибудь узнает про нас с тобой, как ты думаешь, что он будет делать? Бросит тебя, побьет или изменит тебе в отместку? Ведь нет же, правда?
Беатрис чувствовала себя так, будто ей открыли, неизвестно зачем, какую-то ужасную правду, мрачную тайну, зловещую, спрятанную в стене, чей-то секрет, который был ей совершенно неинтересен, но тем не менее существовал. Она инстинктивно уклонилась от ответа.
– Я не представляю себе, как он может это узнать, – сказала она.
– О, – сказал Никола, улыбаясь, – не от меня, моя красавица, и ты это прекрасно знаешь. Теперь, когда я открыл роль временно исполняющего обязанности между твоими приходящими любовниками, она кажется мне восхитительной. В самом деле восхитительной, – добавил он.
Он встал, подошел к Беатрис и обнял ее за плечи. Забыв о своем раздражении, о страхе, она машинально приникла к нему. В конце концов, Никола есть Никола. Он погладил ее по голове и отстранился.
– Я тебя оставляю, – сказал он. – Полагаю, ты не захочешь меня сегодня. Приведи квартиру в порядок и купи цветы в честь приезда Эдуара. Поверь мне, он оценит…
Никола помахал ей рукой и быстро вышел, оставив озадаченную Беатрис. Но через секунду она вдруг поняла, что Эдуар приезжает, он возвращается, она снова увидит его карие глаза, услышит его голос, смех, все снова вернется на круги своя, короче, что она снова станет счастливой. «Счастлива я, – подумала она, – что за слова!»
Обладая от природы трезвым умом, она всегда глубоко презирала это неистовое стремление к счастью – почти что обязанность быть счастливым, – провозглашенное ее временем. До сих пор ей было неважно, счастлива она или нет, важно было быть на сцене, важно, чтобы воздух вокруг нее дрожал и трепетал. И только когда она подумала о приезде Эдуара, ей пришлось признать, что ее бурное нетерпение, желание, тем более страстное, что совсем скоро оно будет удовлетворено, все это и называется счастьем. Невозможно было здраво оценить или усомниться в этом понятии – «счастье», – как, наверное, невозможно было бы, если оно исчезло, вернуть его. Она говорила Эдуару: «Я люблю тебя» – и не лгала, так же как не лгала, говоря: «Мы счастливы». И вот благодаря его отсутствию и близкому возвращению она открыла всем известную истину – сияющее счастье. И при мысли о том, что скоро увидит Эдуара, что он прижмет ее к себе, она вспыхнула и задрожала всем телом, как пишут в плохих романах. И не только из-за физического наслаждения, потому что никогда, никогда она не ждала Никола всю прошлую неделю так, как сегодня ждала Эдуара. Это было совсем другое ожидание, но до сих пор ее чувственность и ее жизнь не имели дела с подобными различиями. Сейчас ей показалось, что если проводить параллель с Никола – параллель в самом прямом значении этого слова, – то она благодаря этой условности, пышно именуемой любовью, вот-вот окажется накрепко слитой с Эдуаром, растворится в нем, станет единым целым.
Она легла и вытянулась на постели, ощущая себя счастливой. Завтра она будет чувствовать его, его тяжесть, завтра человеческое существо будет рядом с ней всю ночь и принесет ей и неудобства, и успокоение, и этого кого-то она уже не сможет и не захочет прогнать от себя, даже если он своей неуемной жизненной силой лишит ее сна и покоя; кто-то, из-за кого ей опять придется терпеть беспокойство, сомнения и сложности и у кого она даже будет просить их.
Ее счастье приземлилось в Руасси вовремя. Эдуар выглядел загорелым, освеженным ветрами Нью-Йорка и Атлантики, и на нем была печать, хотя сам он о ней и не подозревал, успеха и благополучия (подлинного или мнимого), которую Америка оставляет на всех проезжих: Нью-Йорк город без нюансов – ты или выиграл, или проиграл. И то и другое там происходит быстро, и вот друг за другом выходят проштампованные, как их паспорта, люди, впрочем, не отдавая себе в этом отчета. Кареглазый молодой человек в твидовом костюме, который, сойдя с трапа, торопливо бросился к дверям, совсем не выглядел проигравшим, скорее наоборот. И Беатрис, которой всегда нравилось, если ее любовники преуспевали – потому что их успех служил подтверждением ее собственного успеха, – удивилась тому, что разочарована этим пассажиром, который так спешил, так нетерпеливо окликнул носильщика, получил багаж и как можно скорее проскочил через таможню. Она так привыкла к суетной и инфантильной энергичности мужчин, которых она не любила, что энергичность того, кого она полюбила, показалась ей особенно неуместной. Не признаваясь себе, она ожидала увидеть в этом аэропорту будущего несчастного эмигранта без чемоданов и лавровых венков, Эдуара с раненым сердцем, ребенка, жаждущего утешения. Так что молодой преуспевающий автор, которого она собиралась везти к себе домой, разочаровал ее, почти что опечалил. Эдуар тотчас открыл чемоданы: они были набиты подарками для нее, Кати и Никола. Упоминание имени последнего не произвело на Беатрис никакого впечатления, потому что она уже почти забыла – благодаря своей знаменитой избирательной памяти – их поздние и приятные свидания. Так что она посмотрела на взъерошенного, болтливого и гордого собой Эдуара если не со стыдом, то, во всяком случае, сурово.
Беатрис не могла знать, что Эдуар был так горд и так счастлив потому, что смог пережить все это время без нее, что выстоял в этом жестоком и бесполезном испытании и что вновь обрел ее. Его радость она приняла за удовлетворенное тщеславие; ей показалось, ему было весело без нее, и ее это мучило. «Ужасно, – думала она, и причем совершенно чистосердечно, – испытать столько страхов и страданий из-за этого мужчины, столько мечтать о нем – а он так весел!» Беатрис уже казалось, что, взяв привычного и осторожного Никола в любовники, она почти что хранила верность: в конце концов, было это не в первый раз, никто ничего не мог узнать, а она сохраняла так свое душевное равновесие, избавляя себя от риска, фантазий, мечтая только об Эдуаре. Из уроков своего любовника лучше всего она усвоила этот: в любви самое большое преступление, самое большое предательство – представлять себя с другим, мечтать о другом. Она знала – потому что Эдуар ей сам говорил, – что он никогда не думал ни о ком, кроме нее. Потому Беатрис и согласилась именно на Никола – она грезила о своем.
На первый взгляд кажется, что за эти две недели Эдуар и Беатрис изменили друг другу, и изменили одинаково: Эдуар занимался любовью с новой женщиной – что всегда предполагает возможность подлинной измены, – Беатрис же оказалась в объятиях старинного друга. Ей было за тридцать, а в этом возрасте память и привычные проявления чувственности ценятся, привлекают не меньше, чем новизна. Намерения у них были одинаковые. (Так сказал бы Жолье, если бы не лежал уже два месяца в земле, питая вечнозеленые растения, насекомых и разные таинственные элементы парижских кладбищ.) Но если считать критерием пресловутое счастье, которое превозносят все и повсюду, и предположить, что цель оправдывает средства, то приходится признать, что измена была положительным фактором только для Беатрис; какое могло быть сравнение между Эдуаром, раздраженным, растерянным, в коридорах душного небоскреба, и удовлетворенной Беатрис, смотрящей вслед веселому Никола. Это несправедливо, но тут ничего не поделаешь, как ничего нельзя было поделать пять лет назад, когда Эдуара, очаровательного и чувствительного мальчика, бросила и приговорила к смертной казни Беатрис, красивая молодая женщина, ради Андре Жолье, который был тогда импозантным пятидесятилетним мужчиной. Такова жизнь, она раскачивает на качелях.
