Он тут же услышал – с другого конца земли, как ему показалось, – низкий и нежный голос Беатрис и почувствовал, что снова ожил, что, несмотря на кошмарный перелет, он успокоился и теперь в состоянии увидеть этот странный и прекрасный город у него под ногами. Вместе с теплом своего голоса Беатрис подарила ему Нью-Йорк. Да, она уже соскучилась, да, она его любит, да, она его ждет. Он спокойно уснул и, кстати, имел на это полное право. Беатрис ему не лгала.
Она лежала в своей кровати, полная сладостной усталости, и, с удовольствием чувствуя ее, курила одна в темноте, влюбленно думая об Эдуаре.
Глава 25
Эдуар очень понравился американцам. Он был ослеплен и покорен Нью-Йорком и так простодушно им восхищался, что покорил и журналистов, и всех, кто работал над спектаклем. Какое чудо – человек тридцати пяти лет, который с такой непосредственностью говорит, что никогда не был в Америке и вообще еще нигде не был! Какая новизна в том, что этот немолодой провинциал ничего не скрывает и ничего из себя не строит! Естественность Эдуара не могла не прийтись по вкусу его сверстникам, и их, по счастью, оказалось в Нью-Йорке великое множество. Словом, случилось так, что благодаря своему восхищению, искреннему, но не чрезмерному, благодаря своему английскому, худосочному, но правильному, Эдуар с помощью корреспондента Тони стал любимцем дня. Мужчины и женщины буквально набрасывались на него, и только его вежливость и плохой английский избавляли его от всевозможных любовных извержений. Исполнительница главной роли в его пьесе, которую он машинально принял в свои объятия в первые два вечера, решила в них и остаться и была потрясена, узнав, что Эдуар вовсе не педераст, а безумно влюблен и верен своей любви. Очаровательный Эдуар тут же прослыл оригиналом. Актриса рассказывала о своей неудаче на каждом углу, и на новоявленного Кандида заключались многочисленные пари; одно из них после большого количества спиртного выиграла очаровательная старлетка; но, выиграв, и проиграла, потому что, проснувшись, Эдуар, несчастный и злой, думал только о том, чтобы поскорее вернуться в гостиницу и позвонить Беатрис. «Боже мой, – думал он, одеваясь, с ужасной головной болью, – что со мной? Девушка потрясающая… Почему же мне так тоскливо? Просто чудо, что я еще оказался на что-то способен, мне-то казалось, что я сплю с призраком… Нет, Беатрис отгородила меня раз и навсегда от всех представителей человечества». Эдуар и в самом деле походил на наркомана, употребляющего героин, которому всучили гашиш. Его тело, одурманенное Беатрис, не воспринимало другую чувственность, кроме той, в которой он жил весь этот год. Надо было и в самом деле жутко напиться или сделать так, чтобы собственное тело отказалось от укоренившихся привычек, чтобы он в постели с другой забыл свое сердце, всегда такое ясновидящее. Разумеется, все было напрасно. Ничего общего не было между смехотворной пантомимой, которой он предавался на пятидесятом этаже, и сокрушительными воспоминаниями о других объятиях в голубой спальне, выходящей в зимний сад. Единственной поддержкой Эдуару, которого без конца тормошили, дергали, лелеяли и фотографировали, был ночной портье гостиницы, старый меланхоличный итальянец, с которым он завел обыкновение беседовать по ночам. Грусть, кротость и особенно покорность судьбе этого старика помогали ему выдерживать ужасающий динамизм каждого дня и не менее ужасающую энергичность своих партнеров. Генеральная репетиция откладывалась, и Эдуар бродил по Нью-Йорку; покинув Манхэттен, он открыл для себя грязные и странные кварталы, открыл предместья, нью-йоркский порт, и они пленили его. По телефону он описывал Беатрис разные причудливые местечки, бистро, потаенные уголки, о которых она, несмотря на многочисленные поездки в Нью-Йорк, никогда и слыхом не слыхивала.
Наконец среди всей этой адской суматохи состоялась генеральная репетиция для зрителей. В тот же вечер кто-то из критиков назвал его гением, кто-то говорил о его эзотеризме, и, когда в два часа ночи Эдуар лег спать, он уже не был для американского зрителя незнакомцем. Ему это было в общем-то безразлично (он мечтал только об одном – вернуться к Беатрис), но он гордился тем, что вернется не только не потеряв себя и свою независимость – наподобие героев Поля Морана, – но еще и увенчанный лаврами. Он знал, что в тот самый момент, когда он сложит их к ногам Беатрис, он забудет о них – и что только Тони будет следить за тем, чтобы они не увяли слишком быстро. Он отказался от потрясающих и туманных предложений, которые могли увести его в другие фантастические города, такие, как Лос-Анджелес или Сан-Франциско. Несмотря на то, что Нью-Йорк очаровал его, единственным городом, где можно было жить, а значит, живым городом, был для него Париж. Торжествующим голосом он сообщил по телефону Беатрис дату своего возвращения и вечер накануне отъезда провел со старым итальянцем-портье в шикарном ресторане, куда он его пригласил.
– Завтра возвращается Эдуар, – ничего не выражающим тоном сказала Беатрис.
Никола, который, как обычно, сидел на полу, сначала никак не отреагировал, потом очнулся и посмотрел на нее.
– Он доволен? – спросил он. – Судя по прессе, все идет как надо.
– Да, – ответила Беатрис, – голос у него был довольный; тем, что он скоро вернется.
После того медленного танца оба они, по молчаливому соглашению, избегали упоминать имя Эдуара. На следующий день Никола опять был у нее, как будто это было нечто само собой разумеющееся, и они вместе проводили почти каждый вечер; то лаская друг друга, то занимаясь любовью, то беседуя как двое старых друзей. Иногда они ходили танцевать и танцевали с таким увлечением, что никто и мысли не допускал, что между ними есть еще что-то, кроме дружбы. У Беатрис спрашивали об Эдуаре, причем никто не таился, как будто речь шла о ее муже, и она отвечала в этом же духе, а веселое лицо Никола исключало всяческие предположения другого порядка.
– Ты собираешься ему сказать? – спросил Никола.
Беатрис вздрогнула:
– Ты что, с ума сошел! Зачем причинять ему боль?
Никола перевел взгляд с нее на огонь в камине.
– Ты считаешь, это действительно причинит ему боль? Только боль?
– Что ты имеешь в виду? – сказала Беатрис.
Она была раздражена, пожалуй, даже разозлена. По какому праву Никола – будь он даже старый друг, ее лучший друг, а в настоящее время и любовник, – по какому праву он вмешивается в то, что составляет суть ее жизни? Однако она бы предпочла, чтобы его вопрос удивил и рассердил ее гораздо больше.
– Однажды он уже узнал, – сказала она, – и, поверь мне, ему было очень плохо.
– Ему и не может быть хорошо, – сказал Никола, – он тебя любит. Но, может, он поэтому тебя и любит?
– Ты хочешь сказать, он мазохист? – спросила Беатрис.
– О нет, – сказал Никола, – это было бы слишком просто. Когда все хорошо, он счастлив с тобой. Но я имею в виду, что, когда все плохо, он тоже счастлив. Он чувствует, что живет, только когда боится тебя потерять…
– Ему не грозит меня потерять, – холодно сказала Беатрис, – я люблю его, и он это знает.
