– Ладно, пойду с вами, – сказал Мишка совершенно спокойно. Глупая мысль дергалась в голове: может, действительно есть люди, читающие по глазам, как по книге? Ведь видел гипнотизера в парке Горького, он еще и не то делал… Может, и мэтр-подполковник такой же гипнотизер, может, и он не догадался, не вычислил, а просто прочел Мишкин план по глупым Мишкиным глазам?.. – Пойду…
– И правильно сделаете, – вяло, будто вдруг потеряв интерес ко всему происходящему, закончил мэтр. Мишка оглянулся. Фред и те двое стояли, вылезши из малолитражки, у каждой двери «опеля», кроме той, через которую влез мэтр. – Сейчас соберемся, да и можно ехать, если не возражаете…
…Возле «Москвы» было шумно, народ расходился из ресторана, и какая-то загулявшая, в маленькой, косо сидящей каракулевой шапочке, висла на мужике в шикарных, не по погоде – дальний, видно, человек – бурках и черной короткой дохе. «…А-поза-растали мохом-травою…» – голосила веселая дама, и доха солидно оглядывалась вокруг – правильно мужик, по-северному гулял… «Победы» и «ЗИМы», бессовестно сигналя, сворачивали на Горького, и милиционер в щегольских ремнях посматривал с ответственного поста возле правительственного подъезда вполне снисходительно на это невинное бесчинство подгулявших тружеников. Недавно закончился последний сеанс, между Пушкинской и коктейль-холлом бродили парочки, не находящие сил разойтись по коммуналкам, беспощадным к неофициальной любви… Из дверей «кока» вышел хромой пианист – только пару раз бывал в заведении Мишка, но успел приметить этого молодого еврея с безразлично-жестким выражением тонкого, очень красивого лица, светлоглазого и кудрявого поперек модной стрижке… Парень выглянул, поманил кого-то и скрылся внутри, и уже осталось позади это известное всей Москве место, и остался позади постоянно маячащий на углу, возле винного, полусумасшедший книжный вор и бывший поэт, которого можно было встретить в центре в любое время суток, и промелькнул справа урод на тяжелозадом битюге, все еще непривычный глазу, и Мишка резко крутнул влево и поймал в зеркальце послушно пошедший следом за этим несчастным «кимом» свой «опель» – эх, хороша все-таки машина, долго будет вспоминаться…
Желтыми кляксами пробивались фонари сквозь сырость, шли, утекая в переулки и тупички, по улице люди, из какого-то окна донесся жирный одесский голос, одобряющий сердце, которому не хочется покоя, и вдруг Мишка понял, что он уже не может ни на что рассчитывать. Уже идут к концу вторые сутки, как он – чужой всем этим людям, он да эти несчастные парень с девкой сзади него – отдельно, а все остальное вокруг – отдельно, все может сорваться, и в следующий раз он проедет по этой улице в глухом фургоне, за стенками которого мало кто предполагает живых людей… Чужой, и не двое суток, а всегда, с того проклятого вечера, такого же вечера в ноябре, когда отец спускался по лестнице, а сзади, сдерживая шаг за намеренно не спешащим отцом, шел тот человек… Чужой.
Проехали мимо красно-кирпичного, четырьмя иглами башен воткнувшегося в сизое небо собора, справа открылись ворота: из двора какой-то типографии выехала полуторка: вышли свежие газеты. Свернули, свернули еще раз… «Чужой, – думал Мишка, – если честно – то и Колька чужой…»
Они остановились, не доезжая метров трехсот до угла.
– Той же дорогой ехали, – бормотала сзади, как во сне, Файка, – той же дорогой…
Невдалеке, на Спиридоновке, время от времени с рычанием проходил грузовик; здесь, на тихой и короткой улице, народу в середине ночи было поменьше, чем в центре, но и тут гуляли – со звоном распахнулось окно, и в многоэтажном клоповнике напротив кто-то припадочно заголосил: «Ты, овчарка бандеровская, на чьей площади прописана?! На чьей пло…» – и вдруг заткнулся, будто убили его, а может, и вправду трахнули чем-то по башке неразумной – и конец разговору…
Подручные Фреда уже были приведены в более или менее официальный вид: чубы косые убраны под кепки, воротники пальто подняты, сам Фред зеленую шляпу надел ровно. Пересели – теперь в «опеле» за рулем был Колька, рядом сидел Фред, сзади поместился Михаил с двумя блатными. Мэтр-подполковник остался сутуло сидеть за рулем малолитражки, на ее заднем сиденье скорчилась в углу Файка – ее снова начинало трясти, не то виденья прошлой ночи вернулись, не то боялась дружков своих урок, не то предстоящего… А может, и просто застудилась в лесу у обрыва… «Опель» тихо тронулся, свернул за угол и стал прямо перед подъездом, под мемориальной доской. Все полезли наружу, резко, молча, захлопали дверцы, и Мишка похолодел – знакомые были звуки, привык к ним этот дом, и сам Мишка помнит, как раздавалось это хлопанье тогда почти каждую ночь… И вид бандитов поразил Кристаповича – серьезные, ответственные лица, и легкое выражение тайны и превосходства, которое связано с этой тайной, с причастностью, – до чего же легко входят даже такие в эту роль! Или именно такие легко-то и входят…
В подъезде Фред резко двинул к глазам ничуть не удивившегося мужика в форме удостоверение, один из шпаны тоже показал корочки, быстро прошли на второй этаж, позвонили. Шаги послышались сразу – в половине второго ночи хозяин словно за дверью стоял.
– Кто? – Голос не изменился, совершенно не изменился голос!
– Откройте, – сказал Фред как раз так, как нужно, не громче, не тише. Дверь медленно сдвинулась, ушла вглубь, Мишка на минуту прикрыл глаза – все в прихожей было на тех же местах, косо поставленное зеркало под потолок, и рога, и кожаный сундук…
Хозяин был в форменных брюках и в штатской рубашке, бритая голова белела в полутьме. Мишка совсем не помнил его, а теперь сразу вспомнил все – голос, бритую голову, руки с очень крупными плоскими ногтями…
– Понятой, побудьте с гражданином, – приказал Фред, и Мишка опять изумился его естественности в противоположном природной сущности амплуа и опять успел подумать: в противоположном ли? Шпана уже шуровала вовсю. На столе лежала чистая наволочка, в нее бросали сначала облигации, деньги, потом, когда дело дошло до нижнего ящика буфета, – кольца, брошки, какие-то браслеты, опять кольца, часы на неновых, скрюченных ремешках… И буфет был тот самый – с витыми колонками, гроздьями, листьями и когтистыми ногами, со множеством выдвижных ящичков. Ручки этих ящичков были точеные, похожие на шахматные пешки, постоянно они вываливались, и мать их укрепляла, заворачивая в бумажки, и пеняла отцу, что у него дома ни до чего руки не доходят, и отец всякий раз предлагал одно и то же: «А если их того… шашкой и до пояса? А?..» – и мать всегда возмущалась его юмором висельника…
– Вот ваше истинное лицо, – бросил разыгравшийся окончательно Фред, когда обыск переместился в кабинет, откуда малый с мелким, тощим и пакостным лицом грязного мальчишки уже горстями таскал в наволочку побрякушки – вспыхивали камни, обволакивающе желтел металл. Перешли в спальню, оттуда Фред опять сказал издевательским тоном: – И ведь семьи даже нет – вот оно, звериное лицо примазавшегося врага…
Кристапович сидел на стуле возле стола с наволочкой, напротив сидел хозяин. Михаил встал, обошел стол, тихо спросил:
– У вас есть оружие?
Человек поднял глаза, и Мишка отвернулся.
– Эй, кто там ходит? – крикнули из спальни. Фред и помощники вернулись. Мишка отошел к окну. В «опеле» теперь никого не было, а из-под машины едва заметно выглядывал сухумский башмак. Колька спешил, башмак дергался…
