Все это время ребята из деревни и даже со станции, в полном составе, и, конечно, Мишка с Колькой среди всех, вертелись вокруг, Колька же даже и на террасу влез, откуда и был вышиблен точно и хлестко – как «бабушка в окошке». А красноармейцы внесли с великими предосторожностями тумбу с деревянной сдвижной шторкой, за которой, по Мишкиному утверждению, наверняка скрывался ламповый радиоаппарат, принимающий хоть Берлин, хоть Мельбурн, хоть что, – потом побросали лямки и веревки в кузов и уехали, чуть не задевая бортами заборы, многие из которых выпятились, провисли на улицу.
Отродясь здесь не было дач, была обычная ближняя подмосковная деревня. Бабы в город молоко возили, мужики, когда удавалось от колхоза урвать день-другой, ходили в город же пилить и колоть дрова – в основном балованным замоскворецким вдовам. Мишка здесь жил с матерью, она была няней в доме отдыха завода «Красный штамповщик» – кто-то из прежних друзей отца получил для нее разрешение жить под Москвой и на работу пристроил.
А теперь здесь появилась дача. Вечером того же дня, как привезли мебель, приехал и хозяин – на простой «эмке», но с военным шофером, а сам в гражданском. Как артист – в высокой меховой шапке, в пальто с большущим меховым воротником, с палкой в сучках. Ручка у палки – голова козла из белой кости. С палкой, а не хромой, и не старый, так, пожилой, лет тридцать или сорок.
Хозяин стал приезжать на дачу каждый вечер, жить.
А Колька прямо присосался к даче. По-пластунски, как положено, полз через заснеженный бугор, перелезал – переваливался, как Сильвер, – через новенький, еще светлый дощатый забор. Заходил на террасу, бродил по ней, сгребая валенками насыпавшийся за утро снег, качался в чудном кресле на полозьях, оставленном снаружи с самого начала, заглядывал в окна. Когда мотор «эмки» начинал гудеть в дальнем конце деревни, смывался, затаивался где-нибудь на участке за сосной. Хозяин входил, зажигал уже протянутое от станции электричество, садился ужинать. Еду привозил с собой – шофер вносил кастрюли, пакеты, высокую банку в матерчатом чехле на ремне. Колька расписал банку Мишке, Мишка сказал, что банка называется термос, в ней ничего не остывает. При отце у них тоже был термос, отец привез из какой-то командировки, брал с собой на охоту.
Хозяин грел еду сам, на мировой керосиновой плитке – Колька видел в окно. А шофер тем временем растапливал большую печь – ее сложили прямо в столовой, ни на что не похожую, огонь горел чуть ли не прямо на полу, отделенный от комнаты только невысокой железной решеточкой… Однажды хозяин Кольку поймал около окна. Ничего не сказал, только взял крепко за руку, отвел к калитке в заборе и, выведя с участка вон, калитку закрыл.
Мишка к даче не ходил. После школы сидел дома, третий раз дочитывал «Таинственный остров». Почему-то казалось Мишке обидным вертеться вокруг этой дачи – может, потому, что помнил, как приезжал с работы в Серебряный Бор отец на такой же, как хозяин дачи, «эмке» с бойцом-шофером. И может, потому, что вспоминался отец, Мишка избегал даже и в сторону дачи смотреть – хотя ждал от нее многого.
И дождался.
Прибежал Колька, доложил: хозяин приехал не один. Вылез за ним следом из «эмки» высокий командир, по Колькиному описанию петлиц – комдив, не меньше, в шинели до шпор, зашел вместе с хозяином в дом. Шофер вынес, кроме обычных кастрюль, одна на другой, и пакетов, еще две длинные бутылки с серебряными горлами и одну обычную с желтым вином. Мишка доклад выслушал и, сам не зная почему, вечером вместе с Колькой пошел шататься вокруг дачи. Ходили до восьми, пока свет из окон не стал совсем рыжим, а снег – совсем синим. Потом пошли домой – Мишкину мать встречать с работы.
Всю ночь валил сильный снег. А утром двери дачи оказались крест-накрест забиты оторванными от забора досками, и у косяка была наклеена бумажка, а на ней печать. Тут Мишка и понял, что дача начала таинственную жизнь, которой он от нее ждал. Пора было действовать.
Проседая в наваливший чуть ли не до самых окон первого этажа снег, черпая его валенками, Мишка раз, и другой, и третий обошел вокруг дачи. Ходил он совершенно смело, что-то подсказывало ему: сегодня здесь опасаться нечего. Не пугала Мишку и бумажка с печатью, несмотря на то что такую же – только синие цифры были другие – он уже видел. Снег на террасе Мишка разгреб и даже вовсе смел сосновой веткой. Пол стал неестественно гол, на нем ничего не оказалось. На кресле-качалке тоже. Вокруг дачи Мишка снег тоже пытался разбросать, но не вышло ничего – насыпало сильно. Мишка пока не знал, чего он ищет, но продолжал искать.
Делая очередной круг, он глянул на окно во втором этаже. Сначала и сам не понял зачем, после сообразил: начинающий довольно здорово задувать ветер скрипнул этим окном, одна его створка приоткрылась внутрь. Мишка подумал немного и стал у самой стены прямо под окном, осмотрел снег перед собой. Сперва в радиусе метра, потом двух, трех – как положено делать осмотр по-следопытски. На расстоянии трех с половиной метров от стены – померил на всякий случай шагами – в снегу Мишка заметил углубление. Поверхность снега изгибалась книзу, как края чернильницы-невыливайки.
Даже копать нисколько не пришлось – Мишка просто сунул руку в снег и вытащил книгу. Книга была не русская, но и не немецкая – немецкий Мишка учил в школе. На каком она была языке, Мишка почти догадался, но твердо уверен не был.
Книгу он сунул за пазуху, на самое тело, под рубашку. Из нее не понадобилось вытряхивать снег – упала корешком вниз. После этого Мишка снова встал к стене под незапертым окном, стряхнул с ног валенки и, цепляясь пальцами ног сквозь носки за выступы и дырки от сучков, полез наверх. Затея была дурацкой – лезть прямо по стене, но, к собственному изумлению, уже через минуту он вкинулся в окошко…
Наверху была спальня – стояли те самые две кровати с коричневыми спинками и блестящими шарами. Одна была застелена толстым клетчатым черно-красно-зеленым платком с колючим ворсом. Платок этот лежал прямо поверх матраца, простыней под ним не было. На второй кровати, понял Мишка, хозяин вчера лег спать – она была не застелена, простыни сбиты, блестящее стеганое одеяло вылезло из пододеяльника, две большие подушки лежали одна на другой, рядом на тумбочке горела электрическая лампа под плоским зеленым стеклом – чтобы читать. Лампу выключить забыли…
Мишка сразу увидел все на этой постели и отвернулся – даже испытанному в деле моряку надо было бы привыкнуть к тому, что увидел он на подушках. Мишка подошел к окну, подышал. Начало темнеть, сосны шумели, ветер нес мелкий льдистый снег. Свет лампы, стоящей у кровати, теперь лежал на снегу, его лимонное пятно окружало как раз то самое место, где Мишка нашел книгу. По осыпавшейся лунке в снегу изгибалась Мишкина тень…
Шифоньер был открыт, там висели два костюма – розовато-бежевый, летний, точно такой был у одного отцова приятеля, Яниса Генриховича, и темно-серый, с жилетом – такой был у отца. Лежали зефировые рубашки без воротничков – такие Мишка и сейчас донашивал после отца, лежали отдельные воротнички – их мать давно на заплаты пустила, лежали трикотажные кальсоны – отец кальсон не носил, валялся берет – отец стал носить такой же после той самой командировки, из которой вернулся загорелый и с плохо двигающейся правой рукой… Еще висели в шифоньере на протянутой между вбитыми в дверь гвоздиками веревочке галстуки – три пестрых, тонких, на резинках и один из такого же темно-серого материала, как костюм. У отца тоже был такой галстук. Еще лежали трусы, теплые нижние фуфайки, вязаная безрукавка в косую клетку, носки – и все.
