Была она не слишком велика и довольно тесно заставлена красного дерева мебелью, настоящей павловской. Во всех углах стояли застекленные горки, в ближней он усмотрел эмалевое яйцо Фаберже, прочие мелочи были примерно того же свойства. Вдоль стены, противоположной двери, стоял, как положено, длинный диван, с жесткой гнутой спинкой, с сиденьем, обтянутым синим полосатым шелком. Перед диваном был круглый стол на львиной мощной ноге, на столе стояла фарфоровая лампа под темно-оранжевым абажуром с золотистой бахромой, лежал альбом для фотокарточек в отделанном металлом, с ирисами и длиннобедрыми дамами, переплете, стояли две гарднеровские чашки, чайник, серебряная сахарница с торчащими из нее щипцами. Слева от дивана – фортепиано с заваленной нотами крышкой, клавиатура была открыта, а свечи в поворотных шандалах сближены к пюпитру и горели. Справа стояли два кресла такого же, что и диван, синего шелка, а между ними второй столик, поменьше, с бутылками, синими и лиловыми стопками и лафитниками, с плетенной из белой соломки тарелкой, на которой лежали бутерброды – пара с паюсной икрой, пара с окороком, несколько с розовыми ломтями лососины…
На диване сидела дама. Лицо ее было в тени, видны были только светлые, слегка распушенные на висках, забранные назад волосы. Лампа освещала белое широкое платье, загорелые руки, сизо вспыхивали камни в ромбе единственного перстня. Ноги дама подобрала, белые ее муаровые туфли чуть косо стояли на полу.
– Позволь, милая, тебе представить, – сказал хозяин и назвал его фамилию, имя и отчество.
– Очень рада… – Дама протянула руку. – Много слышала о вас, и так… вообще, и вот он, – она дотронулась другой рукою до белого пиджачного рукава, – дружочек мой, мне все подробно всегда рассказывает… Очень, искренне рада видеть у нас. Чаю хотите?
– Ты, милая, ей-богу, предлагаешь усталому мужчине чаю, словно в насмешку. – Хозяин сел в кресло, потянулся к бутылкам на маленьком столике. – Водочки? Вот «смирнофф» есть двадцать первый номер, найдется и наша, «Столичная»… Впрочем, что это я? Знаю ведь, что вы шотландское предпочитаете. Простите великодушно, для русского человека, по-моему, странный вкус. Но… мы с вами и поколения разного, и закалки. Прошу, вот есть, кажется, неплохой сорт, как его… а, вот, пожалуйста: Dimple. Любите? Ну так и наливайте себе сами, хелп, как ваши друзья-то говорят, ёселф, а я за льдом… И бутербродцы вот, берите, берите…
Он глотнул, задержал воздух.
– Виски превосходный, – сказал он в тень от лампы, – я и не слыхал прежде о таком. Благодарю… Простите… вы и ваш…
Дама подсказала:
– Друг. Ежели уж тридцать лет вместе, так иначе, чем друг, не назовешь. Прежде сказали бы – любовники, да на такой долгий век одной любви не хватило бы, выходит – друзья…
– Вы и ваш друг… Вы из первой волны, видимо? – Он почувствовал, что и сам начинает говорить в их старомодном, таком прекрасном стиле. Ответил ему уже господин, как раз вернувшийся с хрустальной селедочницей, в которой скользили полые ледышки:
– Другой-то и посудины не нашел, мы лед в напитках не жалуем… из какой, из какой, вы говорите, волны? То есть… о нет, что вы, молодой человек, ни из какой мы не из волны! Правильно, милая? Мы сами, сами по себе… Да не о нас сейчас речь, это все позже, позже. Вы выпили? Ну и прекрасно, и еще налейте, и закусите. Хоть нерусское питье, а заесть-то по-нашему очень рекомендую. И я с вами… чистенькой и бутерброд… А тебе вина?
Он налил и передал даме высокий бокал, красное вино вспыхнуло под светом лампы. Некоторое время все трое молчали, подносили ко рту выпивку и еду, глотали… Наконец хозяин поставил свою рюмку.
– Ну, червячка заморили, и ладно. Сигару?
– Я, если можно, сигарету. – Он похлопал себя по карманам куртки, вытащил мятую голубую пачку Ducados. Хозяин замахал руками:
– Что вы, дорогой мой, с ума сошли, простите, здесь эту вонь испанскую разводить? Здесь дама. Вот, если уж вам угодно, как обычно, крепких, пожалуйста, любимые ваши…
И протянул, взяв со столика, пачку «Принца», сам закурил длинную и тонкую сероватую сигару. Затянулись… Дама чуть отодвинулась от курильщиков, устроилась в уголке дивана, но лицо ее так и осталось в тени.
Все это было похоже на вечер где-нибудь в квартире старых мхатовских актеров – и мебель, и хозяева… Только по стенам не фотографии в ролях, а сплошь темные портреты, мундиры, декольте… Да пол не паркетный, а мраморный под ковром.
– Теперь можно и о делах, – сказал хозяин. С этими словами вместе с креслом передвинулся ближе к лампе, и он наконец смог рассмотреть это лицо как следует.
Хозяин был очень стар и худ, коричневые его щеки были впалы и покрыты частыми и глубокими морщинами, обтянутые темной кожей скулы сильно выдавались. Лысая, коричневая, словно полированная голова была обрамлена совершенно седыми, до короткой щетины постриженными волосами, седые усы почти закрывали рот, свешиваясь над верхней губой, – старый морж… Полотняный белый костюм сиял чистотой, но был сильно помят, зато белая рубашка выглажена идеально, кремовый в мелкий голубой квадратик шелковый галстук повязан туго, в нагрудном кармане пиджака – шелковый голубой платок. Ногу он положил на ногу, замшевая белая туфля едва заметно покачивалась.
– И поскольку времени у нас немного, утром вам надобно ехать, предисловия все и пояснения убедительнейшим образом прошу опустить, – продолжал хозяин. Заметив же выражение его лица, поспешил добавить: – И вопросы, не относящиеся до самого главного, тоже потом, потом! Давайте лучше сразу: что вас наиболее мучает в сей именно момент?
– Я хочу ее видеть, – сказал он.
При этих словах дама пошевелилась, сделав движение встать. Ее лицо впервые оказалось освещено, и он увидел никак не старуху, а именно немолодую даму, блондинку – седина в таких волосах не видна, голубоглазую, нос чуть уточкой, лицо чуть широковато… В общем, обычный славянский тип… И при этом безусловная, очевидная красавица! Лет ей может быть и семьдесят… Что изумительно – ровный загар правильного золотого цвета.
– Я, пожалуй, пойду? – с некоторым сомнением спросила она как бы одновременно у обоих мужчин. – У вас, господа, разговор мужской…
– Ну что вы… – сказал он и был тут же поддержан хозяином:
– Ни в коем случае, милая! Если ты, понятное дело, не устала… Нам как раз женский ум и суждения могут очень даже понадобиться, чтобы все разрешить. Останься, уж я тебя прошу! Итак…
– Я хочу ее видеть, – повторил он. – Я… я ее люблю. Я жить без нее не могу. Я обожаю ее. Я…
– Слова правильные, – негромко сказала дама, – все сходится.
– Ты думаешь? – так же негромко ответил ей хозяин. – Ну, слава богу. Я был уверен, но все же без тебя не решался… Простите, простите стариков, никак за жизнь между собой не наговоримся! Продолжайте, прошу вас.
– А мне, собственно, больше нечего сказать. – Он почувствовал, что сейчас заплачет, и заплакал уже. Повернулся к столику, потянулся, налил светло-соломенного спасения в стакан с толстым дном почти до половины. Хозяин засуетился:
