Ее не было.
Мимо все время ходили отчаянно вооруженные – пистолеты, дубинки и даже короткие автоматы – полицейские из управления, которое он заметил поблизости. Он вспомнил, что живет с чужим паспортом…
Без пяти десять он вскочил из-за стола так, что чуть не перевернул его – показалось, что она. Но это была немка или шведка, на двадцать сантиметров выше, на сорок килограммов толще и уродина. Тогда он расплатился в баре – зашел, не дожидаясь официанта, направился к стойке, «уна кафе соло и дос борбонас, грасиас, буэнас тардес» – и вдруг сообразил, когда бармен подвинул ему вместе со сдачей талончик счета: счет… заказ… регистрация! Какую фантастическую тупость демонстрировал он весь сегодняшний день!
Он бросился в вестибюль гостиницы. Идиот, идиот, сколько времени потеряно! А все привычка последних недель чувствовать себя нелегалом, всего бояться, скрываться… Как будто здесь на каждом углу требуют документы… Хэлло, ду ю спик инглиш? О’кей, ай’м лукинг фо рашен лэйди, хе нэйм из… О, зэт’с импоссибл, ши маст би хиэ, плиз, трай эгэйн…
Она не останавливалась в этом отеле.
Сорри, кен ай аск ю? Из зэа эназе пипл, ху тэйк парт ин зэ колок, уот’с оргэнайзд бай зэ юнивесети? Йес? Сэнкс. Бай.
Она не приехала на коллоквиум. Теперь он соображал быстро – если бы давно так, а то сейчас в Москве уже… хотя… ничего страшного, только четверть первого, муж наверняка еще смотрит телевизор, она может взять трубку… Только услышать голос, узнать, что жива – и все. Идиот, идиот, самолюбивый идиот, обиделся – и чего ждал? Ей же позвонить некуда, что она, могла позвонить в студию Антонио? А если так уж обиделся, не простил ей историю с Журавским, чего городил огород, прискакал в этот неведомый город, бродишь здесь у подъезда, как подкарауливающий задевшую за живое девчонку семиклассник? Провинциальный русский подросток в Барселоне…
Деньги разменял на тяжеленькие стопесетовые желтые кружочки в том же баре – бармен невозмутимо улыбался, отсчитывая монеты сумасшедшему, то сидящему три часа неподвижно, уставившись на подъезд гостиницы, то вскакивающему, как укушенный, то намерившемуся звонить, судя по размененной сумме, на Луну и говорить час…
Он вперся в будку автомата, прочел здешний код международной, набрал… теперь Россию, отовсюду семерка… Так. Муж, конечно, следовало ожидать…
– Але? Але?! Вас не слышно! Не слышно!
И вдруг – в сторону, но совершенно отчетливо, в сторону – значит, ей, больше некому:
– …Наверное, меня. Может, Мадрид, звонок международный… странно, оттуда всегда хорошо проходит… или тебя? Але? Але! Не слышно вас.
И гудки.
Все. Боже… Она есть, существует, муж обращался к ней. Не приехала – ничего страшного, может, визу не успели сделать… Хотя… Собиралась давно. В чем же дело?
Облегчение, когда он услышал, как муж обращается к ней, прошло и сменилось совершенным отчаянием. Что он здесь делает? И что будет делать дальше?
В голове уже давно стоял дикий крик, он брел к своей гостинице, миновал ее, повернул налево, вышел на какую-то замкнутую со всех сторон домами прямоугольную площадь – все другие, которые он прошел, были круглыми, пошел дальше, попал на широчайший бульвар, вымощенный плиткой так, что создавался зрительный эффект волн, его уже и без того качало, он побрел по бульвару вниз, выбрался к набережной…
В небо, нижняя часть которого угадывалась как море, упиралась колонна с человеком на вершине.
Вдруг почему-то подумалось: давно ничего не происходило с ним страшного, только мотоциклист в Пальме, давненько никто в него не стрелял, да и он здесь, в мирной Европе, почти не воюет. Вот что значит хорошая полиция, ее и призраки боятся, усмехнулся он про себя.
– Колон, – сказал появившийся рядом старик с потухшей трубкой в зубах, в кепке, из-под которой выбивались седые кудри, в растянутой вязаной кофте.
Он не сразу понял, что это означает не «колонна», а «Колумб». Памятник человеку, совершившему самую удачную из возможных ошибок. Кажется, он поплыл отсюда, всем задолжавший Христофор. «Я тоже отсюда плыву… черт меня знает куда…» – пробормотал он.
– Алемано? – спросил старик. Он подумал, потом кивнул. – Ке таль, алемано? – Он знал, что это значит «как дела?», и знал, как ответить.
– Муй бьен, грасиас.
– Пепе, – сказал старик и ткнул большим пальцем себя в кофту.
Он подумал и похлопал себя по лацкану пиджака:
– Ян.
Старик посмотрел на него внимательно, потом взял за локоть, повернул, как паралитика, и подтолкнул.
Они пошли рядом, время от времени старик подталкивал его, и они поворачивали направо, налево, снова направо. Так они шли совсем недолго, но город изменился совершенно. Вместо широких и хорошо освещенных бульваров и проспектов здесь город состоял из теснейших и грязных улочек, причем не было ощущения древности – грязь была обычной грязью, сырость обычной сыростью, теснота обычнейшей теснотой, и только полуметровая ширина мостовой, да то, что мостовая эта все-таки была, да в черном небе палки поперек улицы, а к палкам привязаны веревки, а на веревках тени белья – только это и напоминало, что ты не в Челябинске, не на Автозаводской в Москве, не в Тюмени, а в иной, чуть все же более экзотической нищете. Темные человеческие фигуры выходили из полусломанных дверей, переходили в один шаг улицу, распахивали другие такие же двери – открывался взгляду бар, затхлый узкий коридорчик с тремя пластиковыми столами и полусгнившей стойкой. За стойкой поднимали стаканы люди в грязной одежде, и запах старого пота перешибал все. Вот еще отличие – даже таких баров в Челябинске не водится… Людей на улицах было полно, район и не думал спать, все окна светились – собственно, это и было здесь единственное уличное освещение.
Он вяло переставлял ноги, вяло, привычно искал аналогии тому, что видел, в виденном раньше, без особой боли всплывали слова – «Москва», «дома», «у нас»… Он почти спал на ходу, хотя было не так уж и поздно. Старик шел молча. Ржавые, моделей семидесятых годов машины были каким-то образом тоже втиснуты в эти улицы, время от времени какая-нибудь из них перегораживала дорогу, тогда старик осторожно помогал ему обойти препятствие, как слепому. «Вот я и уплыл, – бормотал он, – вот моя Вест-Индия…» Старик молчал. На улице же непрерывно звучала тихая речь – иногда, среди испанской, арабская…
Вдруг он понял, что уже никогда не увидит ее, что все попытки бессмысленны, что невозможно встретиться двум русским в мире, населенном людьми, говорящими на непонятных языках. Утром придумаю, как послать отсюда все деньги в Москву, чтобы кормили Лельку, подумал он, наверняка здесь есть какая-нибудь организация, через которую это возможно сделать. И приду в этот квартал, здесь останусь. Это хорошее место для сошедшего с ума пацана с Преображенки…
Старик толкнул дверь, и вошли в помещение небольшого магазина – из тех, что торгуют тряпками для молодежи: джинсами, ковбойскими сапогами, кожаными куртками и бейсбольными каскетками с нейлоновой сеткой сзади.
