– Да, это неожиданно и очень кстати, – сказала она. – Только надо договориться с кем-нибудь из знакомых, чтобы пожили здесь это время, сейчас пустые квартиры так грабят!.. Каждый день рассказывают.
Телефон зазвонил, когда она мыла посуду, пытаясь сообразить, что же можно сделать, и окончательно понимая, что сделать ничего нельзя, да и не стоит, если честно: эти полгода дадут единственную возможность просуществовать потом какое-то время, и придется все вытерпеть, потому что иначе нищета разрушит их печальную, но все же романтическую любовь еще быстрее, чем разлука. Она не представляла, как будет себя с ним чувствовать, если придется скрывать рваные колготки, как будет принимать его подарки, садиться в машину… Хватит, рваные колготки в ее жизни уже были…
«Вас не слышно», – сказал муж в комнате и положил трубку. Через минуту звонок раздался снова, она дернулась, но сдержалась – сейчас нельзя, надо все устроить. Как же неудачно он выбрал время! Муж положил молчащую трубку, тихо пробормотав испанское ругательство. Муж никогда бы не позволил себе сказать то же самое при ней по-русски – в отличие от него, в отличие от него…
– Вынеси, пожалуйста, мусор, пока я соберусь! – крикнула она и ушла в ванную. Сквозь шум воды прислушалась… Вот он захлопнул за собой дверь… Она выскочила голая, мокрая, оставляя следы на линолеуме, сдвинула защелку – может, муж взял с собой ключ, – набрала его номер… «Что случилось?» – «Да, это я звонил…» – «Что, что случилось?! Скорее…» – «Я хочу тебе рассказать… Мне кажется, я заболел… Знаешь, похоже, что действительно крыша поехала». Ее передернуло: даже сейчас она заметила этот отвратительный жаргон. «Приезжай… В половине шестого будь у Ленкиного подъезда, ты же знаешь где. У меня будет двадцать минут». – «Хорошо, я приеду на такси, “жук” слишком заметен».
Муж уже звонил в дверь.
– Подожди, я в ванной! – закричала она, бросив трубку.
* * *
Было около двух ночи.
Журавский сидел в кресле, выглядел свежим, чуть улыбался, на коленях держал поднятый с полу английский “The Personalist”, даже листал его, поглядывая иногда в текст. Плотников сидел на выдвинутом в середину комнаты стуле, положив ногу на ногу по-американски, щиколоткой на колено, дымил трубкой, наполняя душную комнату приторным запахом не то «амфоры», не то «клана». Кравцов стоял у двери, прислонясь к притолоке, с любопытством искренним и наивным продолжая оглядывать комнату – пыльный резной буфет, картины в облезших золотых рамах, огромный дубовый стол и старый «рейнметалл» на нем…
Он сам сидел на кое-как прикрытом пледом диване. Лелька примостилась рядом, положив морду на его колено, внимательно и строго посматривая на гостей, не обращающих на собаку внимания.
– Видите ли, все это достаточно серьезные дела… – Журавский наконец решил, видимо, вступить сам в этот бессмысленный и затянувшийся разговор. – Наверное, вы не станете спорить, что все здесь присутствующие… – он довольно откровенно покосился, запнувшись, на Сашку, – …практически все тесно связаны с новой ситуацией. И, вероятно, вы согласитесь, что, если жизнь покатится вспять, из нас… – он опять покосился на Кравцова, – …из нас троих вы потеряете не больше всех. Поэтому мы и решились на этот – согласен, с точки зрения морали обычных обстоятельств достаточно сомнительный – шаг. Но выхода нет… Вы ведь автомобилист? Это же ваш красный «жучок» там у подъезда? Значит, вы должны понять. Мы поднимаемся в гору, угол почти критический, мотор глохнет, ручник не держит… Что же делать? Лететь назад через крышу, колеса вверх, стойки ломаются, позвоночник пополам?.. Или все же выскочить в последний момент, а под задние колеса ткнуть что под руку попало – хоть кирпич, хоть палку потолще, канистру… Мы хотим выскочить, да, с помощью этой самой Академии, сделаем ее международной, пусть будет, допустим, Российское отделение Международной Академии Структурных Проблем… Не это важно. Важно, что мы не только пытаемся сохранить свои позвонки, но и найти эти самые кирпич или палку, остановить машину…
– Простите, Алексей Петрович, я не совсем все-таки понимаю. – Он положил руку на Лелькин узкий затылок, и она едва слышно застонала от счастья. – Все это, конечно, ясно, и вы, наверное, правы… Но при чем здесь я? Почему надо было ставить меня в дурацкое положение с этим приглашением, с этой реорганизацией Института, о которой, оказывается, все знают, кроме меня? И главное, я не понимаю, что вы имеете в виду, говоря о кирпиче или палке, которые надо подложить под летящую в пропасть нашу колымагу. Вот тут Саша целый час твердил о каких-то народных средствах, которые спрятаны партократами по всему миру… Что ж, мы будем их собирать, чтобы вернуть народу? Через какие-то коммерческие структуры, черт его знает, я в этом не разбираюсь, через какие-то счета… Это ли занятие для академической организации? Я еду на конференцию, все нормально, и вдруг оказывается, что моя, да и ваша, простите, Алексей Петрович, функция – это прикрытие, а главная задача поставлена перед товарищем Кравцовым…
– Так, – крякнул Сашка, – значит, в «товарищи» меня произвел… Презрение, значит, хочешь показать? Ну, ептмать, ладно…
– Погоди, Саша, – сказал Плотников, вытащил из чуть оскаленных желтых зубов трубку, не гася и не выбивая, сунул ее в карман куртки. – Погоди… Тут вопрос поставлен принципиально. Я вас в таком случае спрашиваю конкретно и самым ясным образом: вы едете? Вы будете выступать с сообщением? Будете – тогда все, и считайте, что мы к вам просто в гости приехали, по рюмке выпить… – Он покосился в сторону стола, на котором стояли пустая бутылка Black & White, стаканы и плошка с растаявшим в лужицу льдом. – Будете? В конце концов, это уже ваша работа в Академии, если хотите откровенно.
Закурив, он осторожно, чтобы не потревожить Лельку, дотянулся до пепельницы, поставил ее на пол у ног… И ответил тихо, хорошо подобрав слова, и голос почти не дрожал:
– Я на атасе, пока ворованное перепрятывать будут, стоять не хочу.
Тут же он услышал крик толпы. Странно, подумал он, в голове всегда начинало шуметь, когда оставался один и в тишине, а в такой обстановке впервые… Может, это просто давление подскочило, ведь психую же… Ведь страшно мне, невыносимо страшно, вот в чем дело, и уже почти нет сил храбриться, лицо сохранять… Крик нарастал, все громче и быстрее выкрикивали из толпы слова, которые невозможно было разобрать. Вдруг стены его старой, обжитой до последней пылинки, набитой милой сердцу рухлядью комнаты поехали вверх, потолок стал удаляться и почти исчез где-то в ночном небе, и желтый, собственноручно сделанный из старой шелковой шали абажур повис, шевеля бахромой, нелепым аэростатом. Все, кто был в комнате, и он сам тоже, уменьшились и медленно задвигались на дне этого мира.
Он поднялся, взяв поперек живота Лельку, и одним движением выставил ее в лоджию и запер за ней дверь. Плотников нагнулся, не вставая со стула, порылся под свешивающейся почти до полу с круглого стола рваной штофной скатертью, вытащил оттуда желтый телефон с гербом СССР на диске, поставил «вертушку», шнур от которой тянулся в его же карман с непогашенным «данхиллом», на стол. Журавский швырнул журнал, откинулся в кресле, окаменел, потихоньку отвешивая нижнюю губу, отпуская поехавшие вниз щеки, хмуря брови. Сашка Кравцов отклеился от притолоки, не отрывая профессионального взгляда, держа опасность в секторе наблюдения, сделал шаг вперед.
