– Олейник, я спрашиваю, кто старший? – Барышев не повысил голоса, продолжал смотреть спокойно, все больше становясь похожим на человека с плаката по ношению формы. – Вопрос непонятен?
– Старший не назначен, товарищ подполковник, – негромко сказал Олейник. Он стоял ровно, так что можно было бы при желании считать это строевой стойкой, но он стоял ровно всегда. – Группа направляется на третью площадку для занятий. Докладывает капитан Олейник.
– На вас знаки различия рядового. – Барышев чуть откашлялся. – Вам звание не возвращено, Олейник…
– Так точно. Виноват. – Он приложил ладонь к ушанке. – Разрешите идти?
Сергей сбил сапогом вторую глиняшку, она полетела вдоль дороги, распалась на мелкие комки. Юра стоял, глядя в землю.
– Садитесь, я тоже еду на «тройку». – Барышев чуть двинул головой назад-вбок, показывая на кузов. – Сегодня у вас занятия со мной, я не хочу вас ждать…
– Сука, – сказал Сергей. В кузове было пыльно, ледяной брезент все хлопал, их бросало на каждой выбоине. – Какая ж сука! В Кандагаре он бы покрасовался…
– Брось, охота тебе… – Юра и здесь старался не двигаться и даже не держался, руки из карманов не вынул, сел сразу на пол у кабины, чтобы швыряло меньше, и при толчках только голову втягивал. – Не реагируй. Все ж ведь ясно, чего дергаться? Будешь дергаться – не выживешь…
– Учитель… Мне раввин не нужен, понял?! – Сергей было заорал, но Юра поднял глаза, глянул, и Сергей осекся, полез за сигаретой, долго прикуривал от дергающейся спички. – Ну, прости, сорвалось… Ты ж знаешь, я не по этому делу… Юр!..
– Не собачьтесь, мужики. – Олейник тоже сидел на полу у кабины, ноги подтянув к груди, упираясь каблуками в пол, сигарету держал в едва шевелящихся губах, не вынимая, а ладони спрятал, обхватив себя под мышки. – Барышев впервые будет сам занятия вести, поняли? Соберитесь, это если еще и не зачет, то что-то серьезное. Я его знаю, я вам рассказывал – у нас более профессионального киллера не было, ясно? Надо собраться…
Машину швыряло, железный кузов гремел, носилась под брезентом морозная пыль… И нельзя было представить никакого другого мира – кроме этой серой степи в лишаях снега, серого неба в лишаях облаков, колеи метровой глубины, мути поверх всего – и холода, холода, холода… Такого же постоянного, как грязь.
Сергей приподнял край брезента, бросил окурок, плюнул:
– Родина, мать бы ее в гроб!
И прикрыл глаза.
2
Группу уже было просто невозможно выносить. Он неделю терпел, на площадку являлся точно вовремя, то есть раньше всех, стоял без всякого дела в сторонке, разглядывая зевак, которые разглядывали русских, снимающих свое кино с натугой и без улыбок. Но как бы он ни был, ему казалось, тих и незаметен, а кто-нибудь обязательно подходил, заводил полный убогого яда разговор. Чаще всего это была хорошенькая, но низкорослая и расплывшаяся, будто осевшее дрожжевое тесто, дама – редакторша Леночка. Говорили, что муж этой пятидесятилетней Леночки был огромное начальство где-то в науке, но это ее не утешало, она ненавидела всех, кто бывал за границей больше ее, и даже всех, кто оказался за границей сейчас, вместе с нею, это казалось ей несправедливым. Впервые, говорила она, случилось такое: сценарист едет с группой, да не куда-нибудь в Крым, что тоже неплохо, а в Париж, с ума сойти! Причем с женой! Так ведь она в счет моих постановочных, робко перебил он. Ну конечно, согласилась она, вы ведь у нас теперь знаменитость, звезда, против вас никто слова не сказал, и я считаю, что это вполне справедливо, должен ведь и любой автор, даже начинающий, вы ведь все-таки, извините, начинающий, что-нибудь получить… Поговорив так минут пятнадцать, она исчезала до вечера и появлялась только в гостинице на ночных планерках у Редько. Михаил Антонович, заявила она в тот вечер в первой же паузе – когда Редько, наоравшись, на забаву французским горничным, тяжко глотал пиво, – а мы, например, сегодня беседовали, – тут она кивнула в сторону, приглашая в союзники, – и пришли с автором к выводу, что в три съемочных дня нам с этим эпизодом не уложиться. Это совершенно однозначно… И она решительно закурила, сразу выпустив огромное количество дыма.
Хотелось умереть. Все-таки не выдержал, возразил: разве мы говорили об этом, Леночка? Я бы никогда не взялся судить, уложимся или нет. Я не специалист и вообще не очень представляю, что это такое – съемочный день, да меня это и не должно касаться, я здесь не для этого, я здесь…
И замолчал, потому что действительно было непонятно, для чего он здесь. И все молчали. Редько сделал вид, что ничего не заметил.
На следующий день услышал, как Леночка говорила на чудовищном английском с Бернаром, оператором – милейшим, абсолютно бессловесным и, судя по его предыдущим фильмам, очень талантливым парнем. Леночка объясняла ему, что триллер не в традициях русской литературы, что серьезный писатель не гоняется за коммерческим успехом и не станет проводить время, отираясь в группе, экранизирующей его модную, но совершенно пустую вещь. Лишь бы за границу поехать… Зэй лост зе шэйм, ауэ райтерз, Бернар…
После этого на съемки ходить перестал, шатался по городу. Трещал пыльный гравий на Елисейских полях, солнце картинно садилось в Триумфальной арке, со стройки перед Лувром ехали грузовики, там росла стеклянная пирамида. Чтобы не пачкать улицы, грузовики выезжали по гигантским щеткам, положенным щетиной вверх, – обметали от строительной пыли колеса…
Любимый маршрут был длинен, и никто из постепенно появляющихся французских знакомых не верил, что они несколько раз проходили его с Ольгой пешком. Шли, привычно переговариваясь – ну почему этого, и этого, и этого у нас нет и быть не может? – и, как всегда, посмеиваясь над собой: именно за границей русские особенно счастливо предаются национальному мазохизму, и все, от качества и, главное, наличия пива до чистоты в подъездах, не радует нормального русского путешественника, а огорчает сравнением с отечественным безобразием. Мирный разговор переходил в мирное же молчание. Шли, наслаждаясь миром, взаимопониманием, во всяком случае – Ольга. Здесь, во Франции, ее жизнь выравнивалась, она ощущала свое спокойное и уверенное существование, постоянно присутствовавшие в ее московском житье тень угрозы, неопределенность исчезали: он был все время на глазах, все время занят, а люди вокруг были чужие, и отношения его с ними не вызывали ревности.
И его тоже на какое-то время охватывал покой. Разглядывал прохожих, витрины, бесконечные ряды машин вдоль тротуаров, привычно запоминал детали и радовался узнаванию того, что было известно и памятно с давних платонических времен, с картинок в Popular Mechanics и карикатур в «Крокодиле», с описаний в романах, публиковавшихся «Иностранкой». Рядом с «ягуаром» жался умилительно интеллигентный и хипповый «ситроендош», разрисованный вишнево-черной загогулиной… Немолодой твидовый джентльмен, на ходу откинув полу длинного пальто, совал в карман толстую газету… Деловая дамочка спешила куда-то на сильно кривых в коленях, тонких ногах, и сумка-портфель крокодиловой кожи колотилась на ее бедре, кости которого выпирали из-под классической юбки в клетку «пепито»…
