В груди у Мелентьева разлилось нежное, уважительное чувство по отношению к неведомому герою этой давней полузабытой истории.
Мимо прошел человек, а навстречу ему — другой человек, они поравнялись, и из их встречи высеклось, подобно искоркам, несколько слов, и до Мелентьева донеслось «мать», «…ий цех» и «рот», и они разошлись и продолжили движение, один ушел вправо, а другой влево.
Под ковш подкатился очередной вагон, и полилась широкая струя оранжевой стали. Полетели оранжевые на черном фоне искры.
Мелентьев автоматически, не отдавая себе отчета, размышлял о том, что будет, например, если вот этот ковш сорвется с креплений. А что, ведь металл устает, Мелентьев где-то слышал об этом, слышал термин «усталость металла», ведь от такой работы вполне можно устать, эта работа — наклонять тяжеленный ковш — тяжела даже для металла, и что же будет, если ковш сорвется? Потечет расплавленный металл, потечет… Люди, люди… Потечет. Очень горячо, очень… Горячо, ох… Поток расплавленного металла, текущий по грязноватому полу, крики, шипение.
Мимо прошел еще один человек, молчаливый, сосредоточенно идущий в заданном направлении, и до Мелентьева опять донеслось слово «мать».
До автобуса еще долго, еще целых сорок минут. Занять себя, занять. Мелентьев ворочал в уме ментальные конструкции разной степени сложности.
Интересно, для чего требуется наибольшая храбрость — для того, чтобы прыгнуть в ковш с расплавленным металлом, или просто прыгнуть с очень большой высоты, или обвязаться взрывчаткой и взорвать себя, а заодно, раз уж так получилось, и еще кого-нибудь, или ударить президента республики в солнечное сплетение, или направить самолет на дом?.. Наверное, страшнее всего — ударить президента республики, это надо быть совсем отчаянным человеком, это ж ведь трудно даже представить, что потом будет, а на втором месте — прыгнуть в расплавленный металл, а все остальное уже гораздо проще, направить самолет на дом — вообще фигня, почти как компьютерная игра, но это только по сравнению с ударить президента или прыгнуть в металл, а так вообще-то очень страшно, очень, хладнокровно выбрать курс, прицелиться, развить максимальную скорость и не свернуть, не уйти в сторону, ужас, очень страшно, очень. Но прыгнуть в металл — страшнее.
Или если ковш не сорвется, а просто что-то не сработает, и струя металла польется мимо вагона, прямо на пол, ох, искр будет, салют прямо, наверное, а там люди, горячо…
Вспомнилась статья в случайно подвернувшемся научном журнале о технологии изготовления каких-то огромных стальных болванок. На определенной стадии изготовления болванки разогреваются до восьмисот градусов. И для охлаждения их помещают в ванну с расплавленным цинком, температура которого — всего четыреста градусов. В расплавленном цинке стальная болванка остывает, остывает… Прохлада расплавленного цинка. Отдохнуть от июльской жары в ванне с расплавленным цинком… Прохлада, отдохновение. Жара, отпуск, июль, солнце. Отель, коктейль, бассейн, ванна с расплавленным цинком. Все включено.
Подошел человек.
— Вы тут что? Откуда?
— Я… мне сказали тут… разрешили. Командировка. Автобус.
— А.
Человек отошел.
Где-то далеко слева что-то грохнуло. И еще раз грохнуло. С разных сторон понеслось «мать» и «рот». Послышался протяжный лязг. Летели искры, оранжевые искры на черном фоне, искр было много, очень много, гораздо больше, чем обычно. «Мать!» Искры.
Мелентьев встал и быстро зашагал по длинному темному коридору к белеющей вдалеке открытой двери, к автобусу, к леденящему холоду белого зимнего дня.
Нина Ивановна
Вышли к обрыву и стали осторожно спускаться по узкой тропинке. Мелентьев впереди, Ахметзянов сзади.
С высоты был хорошо виден поселок Датово — скопление бараков, деревянных домиков и сараев, увенчанное водонапорной башней. Над зеленоватым зданием администрации нехотя болтался на слабом ветру трехцветный флаг. Подальше, за поселком — извивающаяся речка, которая за сотни, тысячи лет упрямо-бессмысленной деятельности образовала огромную долину, по склону которой теперь осторожно спускались Мелентьев и Ахметзянов.
Там, в неровных закоулках, в толще бараков и сарайчиков, находилась Нина Ивановна. Собственно, она-то им и была нужна.
Тропинка стала пологой, и бараки приблизились. Мелентьев и Ахметзянов остановились покурить.
— Слушай, может, не сегодня, а?..
— Опять начинается. Договорились ведь. Что ты опять начинаешь? Боишься, что ли?
— Да я не боюсь… Просто… Холодов бы дождаться. По холоду-то оно легче бы было бы…
— Я же тебе сто раз уже объяснял: откладывать уже нельзя. Мы Павлу Иннокентьевичу еще в мае обещали. В мае сам знаешь, почему не получилось, июнь тоже весь у нас пропал. Дальше уж некуда. Мы ведь не в игрушки играем.
— Да я понимаю…
— Что, проблем тебе мало? Иннокентьич — мужик серьезный, цацкаться не будет.
— Ну да, вообще-то…
— Боишься — так бы и сказал, я ведь спрашивал. Я бы и один все сделал.
— Да не, все нормально.
— По холоду-то оно да, легче гораздо, кто ж спорит. Но это сколько еще ждать. Иннокентьич нас порешит.
— Ну, понятно.
— Слушай, вспомнил. Ты переходник-то взял?
— Взял, взял. Нормально все.
— Слава Богу. Ладно, пошли.
Приземистый, неопределенного линялого цвета барак Нины Ивановны. Можно было бы, конечно, назвать это сооружение домом, но все же это был именно барак. Барак.
Спросили соседку, Нину Петровну:
— Нин Петровна, а Нину Ивановну не видели?
— А, ребятки! Здравствуйте. Вон она, Нинка-то.
Нина Ивановна, согнувшись, обреченно ковыряла в земле небольшой лопаткой.
Это называлось «работать на огороде».
— Нина Ивановна…
Нина Ивановна распрямилась и охнула.
— Ой, мальчики… Уже приехали? Ой, что-то сердце, — постояла, подержалась за верхнюю часть туловища. — Пойдемте, пойдемте, проходите.
Темный коридор, уставленный и увешанный неизвестно чем. Нина Петровна, опершись о косяк кухонной двери, смотрела на идущую в сопровождении молодых людей Нину Ивановну с выражением хищного сострадательного любопытства, какое было, наверное, на лицах людей, собиравшихся на площадях средневековой Испании, чтобы поглазеть на сожжение вероотступников.
Небольшая комната с обычной обстановкой, обычной до ломоты в висках, до слез. Нина Ивановна закрыла дверь. Посидели в неловкости.
— Ну, как дела? Как вы? Как там Павел Иннокентьевич?
— Да нормально, привет вам передавал. А у вас тут как?
— Да ничего, помаленьку. Школа… Двадцать девятый выпуск у меня был. Двадцать девятый!.. Представляете? Хорошие ребята. Тридцать четыре года уже классным руководителем…
