Я не представляла себе, какой прием нам окажет Клео. Год — большой срок для разлуки с теми, кого любишь. У меня было подозрение, что кошка нас просто не узнает. Наверняка за это время она подружилась с Андреа, привыкла к ней. Что ж, если она ее предпочтет, это можно будет понять. Нас где-то носило, пока Андреа ее кормила.
Такси остановилось на улице у ворот нашего дома, и я с облегчением увидела, что он все такой же: светлый и широкий, будто улыбка за белозубым штакетником. Кусты в палисаднике немного вытянулись вверх. Глициния сильнее прежнего душила в объятиях столбики веранды. Я пробежала глазами по окнам и крыше, ища следы черной кошечки. Ничего. Андреа (она съехала накануне) убеждала меня, что наша кошка жива-здорова. Может, она тактично решила не упоминать, что Клео убежала?
С тяжелым сердцем я помогала Филипу и Робу выгружать чемоданы из багажника. Со знакомым жалобным скрипом приоткрылась калитка. Ветер, ерошивший красные цветы-ершики, затаил дыхание.
— Клео! — окликнул Роб хриплым мужским голосом, который нет-нет да и вырывался в последнее время из его горла.
Черная фигурка трусила от дома в нашем направлении. Я совсем забыла, какая она крошка. Она бежала с деловым видом, как если бы собиралась обследовать почтовый ящик на предмет пауков. Затем притормозила, навострила уши и сердито уставилась на нас. Мне показалось, что сейчас она подожмет хвост и нырнет под дом.
— Мы вернулись, Клео! — крикнула Лидия.
Кошка ликующе мяукнула и галопом понеслась к нам. Побросав на дорожке багаж, мы бросились к ней, отталкивая друг друга. Каждому не терпелось подержать и осыпать поцелуями мурлычущий комок. Она помнила каждого из нас, несмотря даже на то, что Роб и Лидия за год сильно вытянулись.
Когда мы вошли в дом, настроение Клео изменилось. Кошка решила наказать нас холодностью за столь долгое отсутствие. Она попросилась наружу и несколько часов провела на крыше. После того как мы распаковались, я сманила ее вниз, наполнив мисочку любимым лакомством — куриной грудкой, поджаренной на гриле. Опустошив миску наполовину, она подняла голову и подмигнула, точно хотела сказать: «Что, опять беременна? Неужели вы, люди, не способны себя контролировать? Ну да ладно. Придется потерпеть еще несколько лет, пока меня будут одевать в кукольные одежки и катать в игрушечной колясочке».
Мы никогда не были сторонниками домашних родов. На раннем сроке беременности я была у врача и спрашивала, нельзя ли мне рожать четвертого ребенка с полным обезболиванием с самого начала до конца. Он разрешил. В свои тридцать восемь лет я обзавелась титулом: «старая повторнородящая» (на латыни последнее слово звучало еще внушительнее: Multigravida — превосходное, между прочим, название для начинающей рок-группы). Я и так всего боялась, но, чтобы запугать меня еще больше, доктор познакомил меня со статистикой, согласно которой число детей с врожденными дефектами у матерей в возрасте около сорока лет намного выше. Я покинула его кабинет, чувствуя себя глубокой старухой. Старая и больная. Я последовала его совету и прошла разные обследования, в том числе инвазивные, одно из которых вызвало у меня сильные схватки. Обследования показали, что ребенок здоров. И что это девочка.
Как-то вечером, сидя с Клео на коленях, я позвонила Джинни в Веллингтон. Я ждала, что она посмеется и развенчает мое отношение к родам с применением высоких технологий, ко всем этим ярким огням и скальпелям. Вместо этого Джинни порекомендовала потрясающую акушерку, Джилин.
Когда я открыла дверь и увидела Джилин, дитя взыграло в чреве моем. У Джилин были добрейшие карие глаза и маленькие ручки, уютно сложенные на животе. С первого мига мне стало ясно: эта женщина и примет у меня роды.
* * *
Облако, похожее на кляксу, расплылось поперек луны. Комнату обволакивала нежная музыка Шуберта. Огонь в камине отбрасывал на стену пляшущие тени Филипа, Клео и Джилин. Время исчезло. Мы встречали каждое сокращение мышц, как сёрфингист встречает океанскую волну — сосредоточенно и внимательно. Когда схватки достигли апогея, Джилин показала Филипу, как снимать боль круговыми поглаживаниями живота. Катарина, розовая, как поросенок, и недовольная, выскользнула в этот мир около двух часов ночи в комнате своего старшего брата. Команда поддержки (включавшая Энн Мэри и нашего местного врача) сияла, на лицах было выражение удовлетворения и восторга — такое можно видеть у человека, который только что совершил прыжок с моста, привязав себя за щиколотки эластичными лентами. К счастью для Роба, он ночевал у отца. Мы даже не хотели сообщать шестнадцатилетнему сыну, где именно появилась на свет его сестренка, боясь, что он откажется когда-либо еще спать в этой комнате. Наши планы сорвались, поскольку Роб обнаружил у себя на покрывале акупунктурную иглу и потребовал правды. К моему удивлению, он совсем не возмутился тем, что его комнату использовали в качестве родильной палаты. На самом деле он, как мне показалось, этим почти гордился.
Говорят, что время лечит все. Наши жизни и впрямь складывались хорошо, по крайней мере, внешне все было безмятежно. Я с некоторых пор перестала бояться собеседований с учителями Роба. Он очень старался. Тон учителей постепенно переменился. Мне больше не рассказывали, что ему трудно учиться, а вместо этого заговорили о выборе профессии, предлагая подумать о медицине или инженерном деле. Оценки за выпускной класс были настолько высокими, что он легко получил стипендию для обучения в университете на инженерной специальности.
Я тоже была всем довольна и благодарна Филипу за ту стабильность, которую он нам принес. И все же оставалось в нашей жизни то, о чем мы с Робом никогда не могли бы забыть, что мы изредка обсуждали с ним, только оставшись наедине.
— Иногда мне кажется, что наша жизнь состоит из двух частей, — признался как-то Роб, когда в доме не было ни звука, не считая мяуканья Клео, бродившей возле холодильника. — Одна с Сэмом, а другая — когда он умер. Это почти две отдельные жизни.
Я не могла с ним не согласиться. Эти две жизни, два мира мало что связывало — горстка родственников, знакомых, да еще черная кошечка, которую много лет назад выбрал для всех нас Сэм. Да, мы смеялись, работали, играли, но, несмотря на это, горе наше оставалось реальным, неизбывным, мы не смогли осмыслить его до конца и просто спрятали поглубже. Никто из нас ведь не обращался к профессиональным психологам, не проконсультировался, как нужно правильно горевать. Иногда я заводила разговоры на тему: «А помнишь, как Сэм…», — чтобы поддержать Роба и показать, что наша прошлая жизнь не забыта. Мы листали альбомы с фотографиями, разговаривали, улыбались. Мы уже осознали чудовищную потерю, но даже сейчас, спустя столько лет после утраты Сэма, оставались калеками в эмоциональном смысле. С его смертью мы лишились чего-то важного, такого же важного, как рука или нога. Прошло много времени, и невидимую культю уже почти никто не замечал, кроме Роба и меня.
Роб вытянулся за эти годы, стал высоким, красивым юношей. Он отлично плавал, а благодаря помощи Филипа стал еще троеборцем и яхтсменом. Если его эмоциональное состояние время от времени меня тревожило, то к физическому здоровью никогда не было никаких претензий. Ему требовалось не больше суток, чтобы отделаться от любой простуды или вирусной инфекции.
