– А! – сказала она потухшим голосом. – Филибер? Бедняга Филибер…
– Так он к тому же еще и Филибер? – восхитился Люка.
– Он из деревни. Я велела его жене втолковать ему, что к нам надо обращаться в третьем лице. Но до него это не совсем дошло: третье-то лицо он употребляет, но вместо «месье» и «мадам» говорит «он», «она».
– Ах, вот как, – сказал Люка. – Вот оно что!.. А зачем тебе так надо, чтобы они говорили с нами в третьем лице?
Он задал свой вопрос просто так, для поддержания разговора, чтобы еще не расставаться с этим телом, к которому столь безмерно привязался после их недавних яростных и упоительных схваток.
– Как говорит моя мать, – ответила Лоранс сонно, но не без семейной гордости в голосе, – если хочешь сама мыть свою посуду, «тыкай» себе в зеркале сколько угодно, но если кормишь кого-то и платишь ему за работу, то не для того, чтобы он тебе «тыкал».
– Между «ты любишь тюльпаны» и «мсье любит тюльпаны»… – начал было Люка, но она уже спала, судя по дыханию.
Он тоже заснул, немного недовольный. Ему не нравились эти фальшиво здравомысленные изречения, которые Лоранс приписывала своей матери, чьи приступы криводушия так охотно смягчала.
Через несколько дней, совершенно забыв о садовнике, Люка был изрядно удивлен, увидев, что тот открывает ему дверцу, опустив голову и мусоля берет в руках – наверняка слишком заскорузлых.
Люка, проведя тяжелый день с одним лишенным вкуса фабрикантом, бросил на беднягу враждебный взгляд, от которого тот поник и хребтом, и глазами. Люка сделал над собой большое усилие.
– Ну как, дорогой мой Филибер… – вспомнил он чудом, – все в порядке? Тут наверняка будет красиво.
– Неужто она ему не сказала?
Загадочность вопроса была подкреплена драматизмом интонации. Это вполне могло бы быть: «Неужто Андромаха ему не сказала, что Гектор пал?»
– Она ему… в общем, чего она мне не сказала? И кто, впрочем? Мад… моя жена?
Люка покраснел: он сам чуть не сказал «мадам».
– Его жена, ага, – подтвердил садовник, который в конечном счете довольно ловко справлялся со всеми этими грамматическими лицами. – Так она ему ничего не сказала?
– Нет, – ответил Люка осторожно, – нет.
– А ведь должна была, – продолжил садовник с неожиданной вескостью в тоне. – Потому как ежели он землю внизу не сменит, им и смотреть не на что будет нынче весной. На его компост я ему разве что плющ смогу посадить…
– Ну так смените ее ему, – сказал Люка, которого разбирал неудержимый смех, и удалился.
Он вошел в комнату Лоранс со слезами на глазах и попытался объяснить ей причину своей веселости, но, когда ему это удалось, она совсем не смеялась и даже казалась крайне раздраженной. Люка быстро успокоился, но тем не менее успел заметить сузившиеся ноздри, поджатые губы своей жены и ее внезапное, пугающее сходство с матушкой.
– Это не смешно, – сказала она. – Знаешь, мне и без того довольно непросто вдолбить несколько понятий в голову этим людям… Если бы его жена так божественно не готовила, я уже выгнала бы этого идиота вон.
– Ну что ж, выгони, – засмеялся он, сочтя это шуткой. – Так я по воскресеньям смогу сам подстригать розовые кусты!
– В одной рубашке, пристроив на крыльце литр красного, так, что ли? Чтобы наши соседи любовались, какой ты демагог?
– Но… но… – промямлил ошарашенный Люка, – что на тебя нашло?
Немного погодя она сорвалась, расплакалась, призналась, что ей было тоскливо, потому и нервничала, и они помирились на подушке. Но в ушах Люка уже звенел похоронный звон. Он понял. Нашел ответ на все вопросы: Лоранс была заражена снобизмом.
Несколько месяцев спустя Люка вернулся домой затемно, поскольку был ноябрь. В доме светилось одно только кухонное окно, но Люка насвистывал. Ему следовало бы продать этот дом, слишком большой для одинокого мужчины, хотя слово «одинокий» стало синонимом «наслаждения» после месяцев взаимного раздражения. О! На авеню Фош его имя наверняка поминали с тихим шипением!..
Садовый чудак был здесь, как и каждые вторник, четверг и субботу, перекапывал землю без всяких усилий. И тоже казался помолодевшим после ухода Лоранс.
– Вот он и вернулся, – приветствовал он Люка. – Эх! То-то недоволен будет… Я тут хотел было убрать ее бегонии, которые ему не нравятся, да ненароком вырвал саженцы японской яблони… Надо бы пару других прикупить, но ему за них платить не придется…
– Ерунда, – сказал Люка. – Он все же заплатит.
– Ишь ведь… я-то думал… вот он небось разозлится… Они ведь недешевые, эти японские яблони! Весь день все голову ломал: «Что-то он мне скажет?..»
Он последовал за Люка к крыльцу и с теплотой крикнул: «Марта! Это он!»
Из дома пахло жареным цыпленком и сигарой. Люка накануне вечером сыграл со своими приятелями забавную партию в покер…
– Так он точно на меня серчать не будет?.. – не унимался Филибер.
– Все просто, – твердо заявил Люка. – Пусть он только посмеет сказать вам что бы то ни было, вы сразу мне говорите; я его живо за дверь выставлю. – И, обернувшись к растерянному садовнику, добавил: – Что тут неясного?.. Нельзя, чтобы они нас доставали… и он, и она, верно?..
После чего вошел в свой большой, тихий и чудесный дом, посмеиваясь про себя.
