– Здорово пробирает, – заметил он. – Не слишком испугались?
Его тон был снисходительным, но при этом добродушно-доверительным, словно он находил нелепой всю эту комедию, хотя и признавал, что здесь и впрямь было из-за чего испугаться. Однако из его слов выходило, что бояться умереть – это все же слишком.
– Они позабавятся еще минут пять, а потом улетят, – сказал парень и сел рядом, привалившись головой к стволу дерева. – Но ваш «Роллс» крепко покорежило.
Он возвышался над ней; запрокинув лицо, она видела его снизу. Видела его клетчатую рубашку, распахнутую на крепкой шее, с удивлением рассматривала подвижную, совсем не тяжеловесную челюсть, которая, однако, не дрожала даже теперь, когда самолет возвращался.
– В этот раз прямо на нас! – завопила баронесса.
И в самом деле, звук был хуже, чем за все два дня беспорядочного бегства. Этот грохот целиком завладел Элен, она готовилась умереть, уже умерла. И когда парень упал на нее, ей почудилось на миг, что это начало ее погребения. Она почувствовала, как его твердое тело вздрогнуло, и, чтобы не закричать, прижалась ртом к мускулистой руке, покрытой светлыми волосками.
«Он пахнет травой», – подумала она смутно, в то время как стук его сердца мало-помалу возвращался ей в уши. Самолет теперь был далеко. Она отлепила губы от руки незнакомца и слегка шевельнула головой. Тело над ней тоже пошевелилось и съехало вбок, вырвав ее таким образом из густой благодетельной черноты, которой она была укрыта. Первое, что она увидела, были пятна на ее бежевой жакетке, красные пятна, возникновению которых она сперва глупо удивилась, прежде чем поняла. Парень лежал подле нее, очень бледный, закрыв глаза; на уровне ребер у него была рана, откуда тихонько брызгала кровь; и только тут до нее дошло, что эта ярко-красная бутоньерка предназначалась ей и что красивый крестьянин, упав на нее сверху, тем самым ее спас.
– Как вас зовут? – спросила она с волнением. Поскольку ей вдруг стало важнее всего, чтобы этот человек выжил, чтобы она узнала его имя, чтобы окликать его шепотом, умолять и этим сохранить на земле.
– Кантен… – сказал он.
И вновь открыл глаза, затем поморщился, потянувшись нетвердой рукой к ране.
– С тобой ничего?.. – раздался за ее спиной искаженный и далекий голос Брюно, которого она не узнавала.
Вместо ответа Элен опередила руку Кантена и собственными пальцами зажала его открытую рану, без всякого отвращения к теплой крови, которой не давала вытекать.
Ферма пахла грибами, огнем поленьев и стиркой. Поджав ноги, Брюно с баронессой опасливо сидели на кухонных табуретках и дулись. А в слишком большой комнате, увешанной плакатами с изображением велосипедистов и футболистов, Элен вместе с матерью молодого человека внимательно смотрела, как тот спит. В бугорке под простыней угадывалась повязка; время от времени одна из женщин подходила проверить, осталась ли она белой. Дальше, гораздо дальше, в тысяче километров отсюда, в Португалии, ждал, когда они поднимутся на борт, огромный трансатлантический лайнер; но этот лайнер, этот порт, эта далекая, хоть и весьма известная ей Америка казались Элен нереальными. Жизнью, настоящей жизнью, была эта комната и кудахтанье кур под окном, и лето, и эта обжигающая в три часа пополудни деревенская тишина – тишина, которой она никогда не знала. В ее голове не было ни малейшего плана на будущие дни, а также ни малейшего воспоминания о том, чем на протяжении четырех декад была ее весьма насыщенная жизнь. Та жизнь закончилась под деревом, в завывании самолетов. И рассеянно, пассивно Элен напоминала себе, что ей непременно надо сменить жакетку, ту самую, где кровь теперь покоричневела, побурела, стала неприятной для глаз.
Сидевшая рядом с ней женщина вдруг встала, еще до того, как послышался голос раненого, и Элен мимоходом восхитилась этой прозорливости материнского инстинкта. Парень приподнялся на локте, удивленно посмотрел на них, потом, узнав Элен, радостно спросил:
– С вами ничего?..
Она улыбнулась, покачав головой.
– Кантен, – сказала мать, – тебе лучше?
Он недоверчиво ощупал себе бок, не сводя глаз с Элен. Золотой солнечный луч рассекал комнату надвое, вместе с темным деревом кровати и обнаженным торсом Кантена. Его грудь покрывали светлые волоски. «Такие же, как на руке», – вспомнила вдруг Элен и, к своему великому удивлению, почувствовала, что краснеет. Как можно чувственным взглядом смотреть на молодого человека, который спас вам жизнь и лежал беззащитный, совершенно беззащитный для шрапнели или чужих поцелуев!
– Вы останетесь на какое-то время? – спросил он.
Но голос был так весел, что вопрос походил скорее на утверждение.
Баронесса де Покенкур явно нервничала. Прохаживалась взад-вперед по просторной кухне, временами спотыкаясь о неровные плиты пола, что лишало ее знаменитую поступь всякой величавости. Брюно же сидел, развалившись, вытянув ноги и положив руки на колени, в позе, которая больше подошла бы для клубного кресла или же табурета у барной стойки, но отнюдь не для этого соломенного стула. В самом деле, кашемиры Брюно, равно как и манто баронессы от Карвена, несколько теряли свою элегантность в этом непритязательном декоре, и Элен подумала, а не выглядит ли и она сама нелепо, словно заблудившаяся важная буржуазная дама? Впервые в жизни собственное богатство показалось ей обузой. Однако сколько больниц и хосписов она торжественно открыла под руку с каким-нибудь блестящим министром, когда того требовали дела ее супруга… Правда, надо сказать, что в те дни она была благотворительницей, а сегодня стала просительницей. Кантен пролил свою кровь вместо нее. И хотя они были всего в нескольких сотнях метров от большой дороги, рокот которой еще доносился сюда, она чувствовала себя очень далекой от своей привычной вселенной: на этой ферме нет ни телефона, ни готового явиться на ее зов дворецкого, а «Роллс», должно быть, все еще блестит на обочине бесполезным и истерзанным хромом.
– Надеюсь, твоему спасителю лучше, – сказал Брюно с сугубым сарказмом.
Баронесса, тоже недовольная, застыла на одной ноге, напоминая собой фазаниху, с которой сыграли дурную шутку, украли яйца, например… И Элен разобрал смех. Оба смотрели на нее так, словно она злонамеренно – и при шокирующих обстоятельствах – сбежала с каким-то жиголо.
«В конце концов, я ведь могла погибнуть», – подумала она, и ей вдруг пришло в голову, что они, возможно, предпочли бы везти в «Роллс-Ройсе» ее труп, нежели лишиться машины. Испытывал ли Брюно к ней хоть какую-нибудь привязанность, помимо удовлетворения тщеславия и тысячи финансовых удобств, которые ему доставляла их связь? Находил ли он в любви – когда они ею занимались – какое-нибудь другое удовольствие, кроме удовольствия блестяще выполнить роль самца? Он был «хороший любовник», как говорили в Париже, но Элен никогда особенно не понимала, что под этим подразумевают.
– Когда же мы поедем? – осведомилась баронесса, опустив вторую ногу на пол и превращая таким образом свою вопросительную позу в уверенно-требовательную.
