Но в конечном итоге, смерть — всего лишь смерть. Иными словами, по каким полям ни прыгай — хоть шляпы, хоть пшеницы, а заяц — всего лишь заяц. Жаркая печь — лишь жаркая печь, черный дым из трубы — лишь черный дым из трубы.
Первым темный порог между реальностью и ирреальностью (или же ирреальностью и реальностью) переступил мой университетский товарищ, который преподавал английский в средней школе. На третьем году после свадьбы, в декабре жена уехала рожать в родительский Дом на Сикоку.
В не по-январски теплый воскресный полдень он купил в универмаге лезвие немецкого производства, способное отрезать ухо даже слону, и два флакона пены для бритья. Вернулся домой, набрал ванну. Достал из холодильника лед, уговорил бутылку виски, после чего в ванне легко вскрыл себе вены...
Через два дня труп обнаружила его мать. Приехала полиция, сделала фотоснимки места происшествия. Поставь сюда несколько горшков декоративных цветов, и натюрморт вполне сгодился бы для рекламы томатного сока.
«Самоубийство» — официальная версия полиции. Дверь была заперта, да и лезвие в тот день купил он сам.
Непонятно только одно — зачем он купил пену для бритья (причем два флакона)? Ведь пользоваться ею он явно не собирался.
Может, никак не мог свыкнуться с мыслью, что уже через несколько часов будет мертв. Или боялся, что продавец раскусит его план самоубийства.
Не было ничего — ни посмертного письма, ни простой записки. Только на кухонном столе остались стакан, пустая бутылка из-под виски, миска под лед и два флакона пены для бритья.
Не исключено, что пока набиралась ванна, он, вливая в себя стакан за стаканом виски со льдом неотрывно смотрел на флаконы с пеной. Кто знает, может, при этом думал:
Мне можно больше не бриться.
Смерть в двадцать восемь печальна, как дождь в декабре.
* * *
За следующие двенадцать месяцев умерло четверо.
Один в марте при аварии на нефтескважине где-то в Саудовской Аравии или Кувейте. В июне умерло двое. От инфаркта и в дорожной катастрофе. С июля по ноябрь все было спокойно, а в середине декабря не стало еще одной. Тоже ДТП.
За исключением первого самоубийства, у остальных не было времени осознать смерть, и они умирали моментально. Вроде как рассеянно поднимаешься по знакомой лестнице, а одной ступеньки — нет.
— Постели мне постель, — сказал тот, что умер в июне от инфаркта. — Что-то у меня побаливает голова.
Нырнул под одеяло, уснул и больше не проснулся.
Умершая в декабре девчонка была самой младшей из четырех, и вместе с тем — единственной женщиной. 24 — возраст революционеров и рокеров.
Дождливым вечером, в канун Рождества ее прямо размазал по бетонному столбу грузовик пивной компании.
Через несколько дней после последних похорон я, прихватив благодарственную бутылку виски, пошел возвращать только что вернувшийся из чистки пиджак.
— Спасибо тебе за все. Выручил.
— Брось ты. Все равно я им не пользуюсь, — смеясь, ответил приятель.
В холодильнике охлаждалась полудюжина банок пива, удобный диван слегка попахивал солнцем. На столе — только что вымытая пепельница и горшок рождественского молочая.
Приятель взял у меня запечатанный в целлофан костюм и убрал его в шкаф так осторожно, как опускают в берлогу едва заснувшего медвежонка.
— Хорошо, если пиджак не пропитался запахом похорон.
— Одежда-то — ладно. Для того она и нужна. Меня больше волнует, кто ее носит.
— А-а.
— Да, сплошные похороны... — Сев на диван напротив, он разливал пиво по стаканам. — Сколько всего человек?
— Пятеро, — ответил я, пересчитав по пальцам на левой руке. — Но на этом все.
— Думаешь?
— Кажется. Умерло уже достаточно.
— Как заклятье пирамид. Пока звезды плетут на небе хоровод, а тень луны покрывает солнце...
— Так и есть.
Покончив с пивом, мы принялись за виски. Зимние лучи вечернего солнца скользили по стенам квартиры, как по пологому склону.
— В последнее время плохо выглядишь.
— Разве?
— Видно, по ночам много думаешь.
Я хмыкнул и посмотрел на потолок
— Я прекратил этим заниматься
— Как?
— Становится хреново — начинаю уборку. Включаю пылесос, мою окна, протираю стаканы, двигаю стол, глажу рубашки, сушу подушки.
— А-а.
— А в одиннадцать выпиваю и ложусь спать. Только и всего. А когда по утрам обуваюсь, уже не помню почти ничего. Напрочь.
— А-а-а.
— В три часа ночи людям приходят в голову разные мысли.
— Пожалуй.
— В три часа ночи даже звери — и те думают о разных вещах, — сказал он, как бы что-то вспомнив. — Ты ходил в три часа ночи в зоопарк?
— Нет, — рассеянно ответил я. — Нет... конечно.
— А я один раз ходил. Упросил один знакомый. Вообще-то это нельзя.
— А-а.
— Странно это. Толком не объяснишь — как будто беззвучно расступается земля, и оттуда выползает нечто. И вот, это невидимое нечто, выбравшись под покровом ночи на поверхность, начинает беспредельничать. Как замерзший сгусток воздуха. Простому глазу не виден. Но животные-то его чувствуют. А я чувствую, что это чувствуют они. В конечном итоге, земля, по которой мы ходим, тянется до центра Земли, и в этот центр втянуто огромное количество времени... Странно, да?
— Нет, — ответил я.
— Но больше идти не хочется. В ночной зоопарк.
— Уж лучше тайфун, да?
— Точно, — сказал он. — Тайфун — лучше.
Зазвонил телефон.
По обыкновению долгий клеточно-неделимый звонок от его клеточно-делимой подруги.
Устав его слушать, я включил телевизор. На 27-дюймовом экране цветного телевизора каналы меняются беззвучно от легкого прикосновения к кнопкам пульта. Плюс к этому шесть динамиков, благодаря которым создается ощущение, будто сидишь в старом кинотеатре.
Промотав все каналы по два раза, я решил посмотреть программу новостей. Пограничный конфликт, пожар в здании, плавание курса валют. Ввели ограничения на импорт автомобилей, проводился турнир пловцов-моржей, семейное самоубийство. Все эти события, казалось, где-то хоть как-то между собой связаны, будто на памятной фотографии об окончании средней школы.
— Что интересного в новостях? — спросил он, вернувшись.
— Все так себе, — сказал я. — Уже не помню, когда включал в последний раз.
