Когда мы докурили, она сказала, что хочет спать. Три банки пива, сверху конопля плюс недосып – тут и впрямь быстро уснешь. Я отвел ее на второй этаж в спальню. Быстро раздевшись до трусиков, она натянула одолженную у меня майку, нырнула в постель и уже через пять секунд засопела. Я спустился вниз, покачивая головой.
Сидя в гостиной на диване, ее любовник уже готовил второй косяк. Крепкий парень. По правде говоря, мне сейчас хотелось нырнуть в постель рядом с нею и тоже уснуть крепким сном. Но это было бы не по-хозяйски. Мы закурили. Продолжали играть вальсы Штрауса. Почему-то вспомнился спектакль на смотре самодеятельности в начальной школе. Я играл тогда роль дядьки из перчаточной лавки. К перчаточнику приходит лисенок купить перчатки. Но денег лисенку не хватает.
– Тогда ты не сможешь купить перчатки, – говорю я. (Такая отрицательная у меня была роль.)
– Дяденька! Но маме так холодно, что шкурка на лапках трескается, – упрашивает лисенок.
– Нет, не годится! Накопи денег и приходи снова. Тогда…
– Иногда жгу сараи, – сказал он.
– Прошу прощения?.. – Я слушал несколько рассеянно и решил, что лучше переспросить.
– Иногда жгу сараи! – повторил он.
– Я посмотрел на него. Он обводил ногтем контур зажигалки. Затем глубоко затянулся, подержал дым секунд десять и потихоньку выдохнул. Дым выплывал из его рта наружу совсем как эманация медиума у спиритов. Он передал мне косяк, проговорив:
– Хорошая все-таки штука.
Я кивнул.
– Эту привезли из Индии. Я выбирал лучшего качества. Когда куришь ее, вспоминаются всякие странные эпизоды вместе с цветом и запахом. Вот такая вещь. При этом память… – он несколько раз прищелкнул пальцами, выдерживая небольшие паузы, – …совершенно изменяется. Вы так не думаете?
Я согласился и тут же вспомнил суматоху на сцене во время спектакля, запах краски, картонные декорации…
– Хотелось бы услышать о сараях, – сказал я.
Он посмотрел на меня, и на его лице по-прежнему отсутствовало какое-либо выражение.
– Можно начинать?
– Конечно, – ответил я.
– Все очень просто: разбрызгиваю бензин, подношу горящую спичку, воспламенение, и на этом – конец. Не проходит и пятнадцати минут, как огонь спадает.
– И что дальше? – спросил я и закрыл рот, не в состоянии найти следующей подходящей фразы. – Почему ты жжешь сараи?
– Что, странно?
– Не знаю. Ты жжешь. Я не жгу. И между тем и другим есть определенное различие. По мне, чем говорить, странно это или нет, прежде хочется выяснить это различие. Для нас обоих. К тому же ты первый завел об этом разговор.
– Да, это так. Кстати, а у вас есть пластинки Рави Шанкара?
Я ответил, что нет.
Он некоторое время пребывал в рассеянности.
– Обычно сжигаю один сарай в два месяца, – сказал он и опять щелкнул пальцами. – Мне кажется, такой темп в самый раз. Несомненно, для меня.
Я неопределенно махнул головой. Темп?
– Значит, ты жжешь свои сараи?
Он обалдело посмотрел на меня.
– С чего это я должен жечь свои сараи? И почему вы думаете, что у меня их должно быть много?
– То есть, – уточнил я, – это чужие сараи?
– Ну да! Конечно! Поэтому… одним словом, это преступление. То же самое, что мы сейчас с вами курим здесь коноплю. Отчетливо выраженное преступление.
Я молча сидел, поставив локоть на ручку кресла.
– Это значит, что я без спроса поджигаю чужие сараи. Правда, выбираю такие, от которых не возникло бы большого пожара. Я не собираюсь устраивать пожары, просто хочется сжигать сараи.
Я кивнул и затушил косяк.
– А если поймают, проблем не возникнет? Во всяком случае, за поджог могут и срок дать.
– Не поймают, – беспечно отмахнулся он. – Я обливаю бензином, чиркаю спичкой и сразу же убегаю.
Затем наслаждаюсь, глядя издалека в бинокль. Не поймают. Потому что полиция не станет суетиться из-за какой-то одной сараюшки.
– К тому же никому и в голову не взбредет, что респектабельный молодой человек на иномарке будет заниматься поджогами сараев?
– Вот именно, – слегка улыбнулся он.
– А она? Тоже знает об этом?
– Она ничего не знает. О таких вещах я не говорю никому.
– Почему тогда мне рассказал?
Он приподнял левую руку и еле слышно поскреб пальцами по щетине.
– Вы пишете повести. К тому же должны хорошо разбираться в мотивах человеческих поступков. Мне кажется, писатели… одним словом, прежде чем оценивать вещи и поступки, наслаждаются ими в первозданном виде. Потому и рассказал.
Я на некоторое время задумался над его словами. Резонно…
– Ты, наверное, имеешь в виду первоклассных писателей? – спросил я.
Он ухмыльнулся.
– Может, это выглядит странно. – Он вытянул перед собой руки и сцепил пальцы в замок. – В мире огромное количество сараев, и мне кажется – все они ждут, когда я их сожгу. Будь то одинокий сарай на берегу моря или посреди поля. Попросту говоря, любому сараю достаточно пятнадцати минут, чтобы красиво сгореть. Как будто его и не было в помине. Никто и горевать не станет. Просто – пшик, и сарай исчезает.
– Так ты сам решаешь, нужен он или нет?
– я ничего не решаю. Просто наблюдаю. Как дождь… Дождь идет. Река переполняется водой. Что-то сносится течением. Дождь что-нибудь решает? Ничего! Я верю в такую вещь, как нравственность. Люди не могут без нее жить. Я думаю, нравственность – это одновременное существование.
– Одновременное существование?
– Короче говоря, я нахожусь здесь и нахожусь там. Я нахожусь в Токио, и я же одновременно нахожусь в Тунисе. Я же упрекаю, я же и прощаю. Что еще имеется помимо этого?
Вот те на…
– Я считаю, это несколько крайнее мнение. В конце концов, оно строится на основе предположения. Говоря строго, если использовать только отдельное понятие «одновременность» – возникнет лишь сплошная неопределенность.
– Понимаю. Просто я хочу выразить свое настроение в качестве настроения. Но… давайте закончим этот разговор. Я всю свою молчаливость сполна выговариваю, пропустив несколько стаканов спиртного.
– Пиво будешь?
– Спасибо, не откажусь.
Я принес с кухни шесть банок, а к ним – сыр камамбер. Мы выпили по три, закусывая сыром.
– Когда ты в последний раз сжег сарай? – поинтересовался я.
– Сейчас вспомню… – Он задумался, слегка сжав опустевшую банку. – Летом… в конце августа.
