На столе, покрытом изрезанной клеенкой, стояла банка из-под баклажановой икры, в которой кипела вода, и от кипятильника к поверхности рвались многочисленные пузыри – поднимались и выбрасывались наружу.
Уколов осторожно выдернул вилку из розетки, вынул двумя пальцами из банки кипятильник и бросил его на стол – запахло горелым.
– Япть... – сказал Уколов.
– Епть, – сказал входящий Сафиуллин. – Все бодаются...
– Кто? – Уколов попытался приподнять банку, тут же обжегся и начал трясти рукой. – Япть!
– Да этот... Со слепым...
– Хоть бы уже убились, япть – все равно всю жизнь сидеть...
– Да, епть, преспективка... – Сафиуллин заржал и тоже попытался приподнять банку. – Епть... – обжегся тоже, стал дуть на быстро краснеющие пальцы...
Уколов достал из обшарпанной тумбочки мятую пачку с чаем, разорвал упаковку и высыпал в банку полпачки заварки. Горка сухого чая какое-то время лежала на поверхности воды, отпуская намокшие чаинки по одной на дно. Клубы цвета красной охры медленно поплыли в прозрачном кипятке.
Подтянул пальцем пакет с пряниками и попытался оторвать один от склеенной массы... В конце концов выломал несколько в картонную коробку из-под сахара.
– А че слепой сидит-то?
– Жену замочил и это... хахаля ейного...
– Где ты пряники такие купил?
– У нас, где еще?
– Они же того...
– Ну да...
– А че брал-то...
– А че, епть! Попросил я у Гульки-воровки пряников – а она это... Говорит... Они, говорит, это... Пряники, мол, не очень и глаза прячет...
– Ну и?
– А я говорю, ну тогда вафли... что ли?! А Гулька-воровка посмотрела на меня так мутно... Помолчала, глаза подняла и говорит: лучше пряники...
– А сын у слепого – в детдоме теперь... Тут, через дорогу...
– Слепой?
– Почему, епть, слепой?!
– Ну, я думал...
– Что слепые только слепых родят! – Сафиуллин опять заржал, открывая кривые нижние зубы.
– Откуда они их только берут...
– Кого?
– Пряники эти гребаные...
Луч солнца выполз из дежурки сквозь окошко под потолком, прошел по затоптанному двору и через магазинную подсобку, где Гулька-воровка ставила ведро с водой к мешкам сахарного песка. Расплескала. «Заубись...» Поставила колыхающуюся жидкость. Встряхнула мокрую руку.
Сахар от этого должен был потяжелеть, впитать в себя всю эту испаряющуюся воду, и тогда в остатке останется сахару домой... На варенье. А то вон мать давно просит... Уж полгода не встает...
Гулька лишь на секунду зажмурилась от этого луча, как он уже побежал дальше, через корпуса, через всю тюремную территорию, заборы, ворота, чуть подсохший асфальт загруженной грузовиками дороги и, наконец, попал в большую комнату, где стояли двадцать кроватей, разделенных тумбочками. На всех на них спали дети – кто разметавшись, откинув одеяло, а кто закутавшись почти с головой.
И только в самом конце этой угрюмой комнаты с голыми стенами в разводах не спал мальчик. Он был совсем лысый – значит, попал сюда недавно... Смотрел в потолок и шевелил губами, будто что-то считал.
Солнечный луч чиркнул по подушке, по лицу, мальчик повернулся – и из ярко-голубых глаз его покатились слезы...
ИВОВЫЙ МЕД
Папе...
– А че тащилась-та? – Матушка Верея поправила корявым пальцем платок.
– Я же думала, тут люди...
– А тута кто? Не люди, что ли?
– Ну, я думала, больше будет... И поговорить можно... Думала, слушать меня будут...
– А че тут слушать-та...
– Ну... – Девушка замялась. Глаза ее смотрели мимо старухи. На скулах проявились красные пятна. – Пожалеют.
– Бог пожалеет, коли молица станешь...
Девушка повертела головой, как будто принюхивалась, и опять отвернулась.
– Кто он, говоришь? Хутболист?
– Футболист...
– Ну... Вот. – Старуха посмотрела на девушку, на ее зрачки, которые не двигались, как бы та ни крутила головой, и мелко перекрестилась. Вложила ей в руки потрепанную книжку. – Вот... Читать тебе будут перед сном.
– А что это?
– «Молитвослов»... Вот написано... – Старуха прищурилась и прочитала: – Типография Косьмы Индикоплова... Повторить-то сумеешь?
– Сумею.
– Да с пониманием...
– Сумею.
– Что вчера перед кельей-то с утра возилась?
– Цветы посадила.
– Что?
– Агапия мне колокольчики из леса принесла...
– Не нужна тут радость мирской жизни, лучше б помолилась, глупая... Люди ей нужны...
Девушка опять раскраснелась и завертела головой.
– Люди-то только что снаружи зализать могут, а внутри дыра – так это самой надоть.
– Я сама не умею.
– Так Бог поможет... Такой грех...
Девушка выдохнула через нос.
– Ладно. – Старуха оперлась о стол и поднялась. – Значит, пойти мне надоть... В Глухов Ключ, значит...
– За Угру?
– За Угру...
– Так ведь говорили – далеко.
– Никак не далеко... Вот после молитв и пойду.
– Так как же, говорили, там трудно...
– А ты работай. Не сиди.
Девушка растерянно поднялась.
– А к вечеру, когда мед разольют, в холод его составьте. Иди.
Девушка, разведя руки, повела ими по кругу, нащупала стену и, шаря по ней, пошла во двор. У самых дверей повернулась:
– Так как же... После дождей река поднялась...
– Я Агапию с конем возьму или дуру Мотю, только она сейчас не очень... Агапию вернее... Переедем реку-то, а там она коня вернет. К завтру – река спадет, Анисия давеча ходила – говорит, уже успокоилась наша Угра. А сейчас иди.
Проследив, как слепая нащупала ручку, отворила дверь, неуверенно вышла во двор, старуха снова перекрестилась.
В скиту, кроме молельни и нескольких келий, были еще трапезная, келарня с кухней, баня, амбар и дровяной сарай. Скот не держали, чтобы не отвлекал от молитв. Два огорода соток по восемь и огромная пасека. Славился скит своим ивовым медом. Сквозистые заросли тальника тянулись широкими лугами далеко до реки.
* * *
В кухне на белом выскобленном столе сохли банки – перевернутые на березовые ветки, чтобы не «заглохлись». Мед вязко заполнял голубое стекло, пожелтевшие крышки с трудом закрывались.
