Мистер Веллингтон не ответил; видимо, это его не успокоило и не развлекло. В таком возрасте рано еще писать книги. Бернадетта сразу поняла, что сказать ему нечего: слишком мало жил. Наверняка его фермер-свекловод едва набросан.
Он обошел вокруг стола и сел рядом с Дином. Спиной к залу. А Бернадетта думала, писателям нравится наблюдать за происходящим.
Если бы он выбрал место рядом с Бернадеттой, то сидел бы спиной к огромной колонне и видел танцплощадку, сцену и оркестр. Бернадетта прекрасно видела другие три столика. Но сама она была невидимой, особенно для мужчин помоложе. Это началось в пятьдесят с чем-то, и Бернадетта успела привыкнуть. Зато ее стало больше слышно.
— Все это напоминает мне о моем первом муже, — сказала она. — Джон был политиком, так что благотворительные вечера мне знакомы. Причешись, дорогая, умойся, а если кто-то с тобой заговорит, вот список фраз:
Один: как здесь чудесно.
Два: правда, очень вкусно?
Три: правда, красивые цветы?
Четыре: правда, мой муж лучший кандидат на эту должность? А теперь давайте посидим тихо и послушаем, что он говорит. Лично я всю его речь собираюсь улыбаться, как идиотка.
Даже без музыки в зале было довольно шумно, а беседовать через такой большой стол нелегко. Бернадетта видела, что мистер Веллингтон не намерен утруждаться. Он обратился к Дину.
— Если хотите узнать о моих книгах, — сказал он, — ради этого я и пришел. Смысл? Процесс? Откуда я беру идеи? «Последняя» в «Последней страде» — это вроде игры слов. «Финальная» и в то же время «самая недавняя». Спрашивайте все.
Было в его манерах что-то высокопарное, напыщенное. Бернадетта с ним только познакомилась и уже недолюбливала. Принесли первое блюдо, отличный грибной суп, кажется, с чуточкой хереса.
— Очень вкусно, — заметил мистер Беллингтон. — Мои комплименты повару.
Он обращался к Бернадетте. Что это значит? Он думает, она варила суп?
— Вам нравится Джейн Остен? — спросила она. Ответ мог быть только один. Бернадетта надеялась, что любой писатель его угадает. Она говорила громко, чтобы ее непременно услышали, и на всякий случай повторила вопрос: — Что вы думаете о Джейн Остен, мистер Беллингтон?
— Мощная реклама. Завидую ее контрактам с киностудиями. Зовите меня Mo.
— Какая из ее книг ваша любимая? — Губы Пруди исчезли в невеселой улыбке.
— Мне понравился фильм с Элизабет Тейлор.
У Пруди задрожала рука. Бернадетта видела, как сотрясается ее «Кровавая Мэри».
— То есть у Остен вам больше всего нравится «Национальный бархат»?
Пруди выглядела стервозно. Бернадетта решила ее остановить. Чуть попозже. А пока интересно понаблюдать, как она затевает драку. Меньше пяти минут назад у Пруди на лице была написана смерть ее матери, как у раздавленных горем женщин, которых так любил Пикассо. Теперь она казалась опасной. Теперь Пикассо извинился бы, вспомнил, что у него встреча, попятился и выскочил на улицу.
Дин тактично закашлялся. Где-то в этом кашле прозвучало «доводы рассудка». Он бросал Mo спасательный круг.
Mo предпочел пойти ко дну.
— Вообще-то я не читал Остен. Вот всякие детективы, преступления, судебные драмы — это по мне.
Прискорбно, впрочем, простительно. С одной стороны, минус; с другой — Mo мужественно признался. Жаль, не сумел вовремя остановиться.
— Я почти не читаю всю эту женскую дребедень. Люблю хороший сюжет, — сказал он.
Пруди допила и со злобным стуком поставила бокал.
— Остен своими сюжетами любого из вас в клочки порвет, — сказала Пруди. — Бернадетта, вы, помнится, говорили о своем первом муже.
— Могу начать со второго. Или с третьего, — предложила Бернадетта. К черту сюжет! К черту Mo!
Учитель танцев Уилсон питал неприязнь к определенным фигурам, таким как «проход вдоль середины и назад» или «выход к стене и обратно», отмечая их угловатость и однообразие. «Прямые линии, — говорил он, — полезны, но неизящны; а в приложении к Человеческому Телу порождают чрезвычайно неграциозный эффект».
— Начните с политика, — ответила Пруди. — С остальными успеется. Впереди целый вечер.
Бернадетта любила, когда ее просят рассказать историю. Она приготовилась говорить долго. Что угодно для Пруди.
— Его звали Джон Андретти. Он родился и вырос в Атертоне.
Джон производил приятнейшее первое впечатление. Он сразу располагал к себе; ты была очаровательнее всех в комнате. Пока он не переключался на кого-нибудь еще.
Я познакомилась с ним в Клир-Лейк, где мы выступали на День независимости. Шел мой последний год в «Перчинках», и мы уже перестали называться «Перчинками», потому что вроде как выросли. К тому времени нас переименовали в «Острые перчики». И я оказалась ниже всех. Меня поставили последней ступенькой, хотя мне исполнилось девятнадцать.
Тем летом моя семья собиралась провести три недели на Гавайях. Я так этого ждала. Но отец решил, что не может надолго покинуть пациентов, и бунгало превратилось в фургон, а океан — в озеро. Один идиотский степ за другим. В тот год мадам Дюбуа нарядила нас всех в горошек. Фламенко бушевал. В ее мозгу.
Папа поехал с нами: он любил рыбачить. В Клир-Лейк осталась ртуть от старых мин, но тогда никто об этом не задумывался. Сейчас не рекомендуют есть больше одной рыбины в месяц из того озера, и это после многолетних очистных работ. Я рыбу не любила и каждый раз ковырялась в тарелке под ворчание матери. Она называла рыбу «пищей для мозгов», и тогда мы все так думали. А теперь на банках с тунцом пишут предостережения. Зато яйца снова полезные. Бывают полезные жиры и вредные жиры.
Однажды я откусила кончик термометра, из чистого любопытства. Оказалось — проще простого. Ртуть я тут же выплюнула, но мать так перепугалась, что все равно дала мне рвотный корень. А потом столько лет кормила меня этой рыбой.
Я много плавала, что, наверное, было не менее вредно. Как раз встала на водные лыжи. Однажды, когда я рассекала по озеру, Джон подрезал меня на своей лодке и опрокинул волной. Подъехал извиниться, подобрал, крикнул отцу, что отвезет на берег. Он часто повторял, что поймал меня, как рыбешку. В жизни не вытаскивал из воды такую мелочь, говорил он мне. Надо было бросить тебя обратно.
Он кое-что смыслил в политике, по крайней мере что касалось выборов. Он всех помнил по именам, а заодно их жен, мужей, детей. Еще у него была история.
Бернадетта вежливо кивнула Mo:
— Не все понимают, насколько это важно в предвыборной кампании. Избиратели любят хороший сюжет. Что-нибудь попроще.
История Джона была классикой. Или типичным примером. Он родился почти нищим и сразу спешил тебе об этом сообщить. В любой речи описывался его путь из низов: взятые барьеры, пережитые разочарования. Обещания самому себе в трудные времена. Бог мне свидетель, я не буду голодать
[46]
. Мужество и так далее.
