— Как это «кто»? — поразилась студентка. — Известно кто. Англичанин!
Плавскин тяжело вздохнул и укоризненно произнес:
— Девушка! Вы ведь не читали. Скажите честно.
— Почему? Я это… читала там все.
— Читали, говорите, а сами даже названия не помните!
— Название — «Отелло», — пожала плечами девушка.
— «Отелло, мавр венецианский»! — с некоторым напором сказал Плавскин и повторил для пущей убедительности: — Мавр венецианский!
— Ох, извините, — кокетливо улыбнулась девушка. — Поторопилась. Отелло — итальянец. Конечно же, итальянец. Раз из Венеции.
— Это еще что, — сказал мне Плавскин, когда за девушкой закрылась дверь аудитории. — Вот у меня была другая история…
В «другой истории» фигурировал уже Данте. Плавскин пересказал мне ее во всех мельчайших подробностях.
История с Данте произошла в начале 1950-х годов. Плавскин, еще молодой ассистент кафедры истории зарубежных литератур, принимал очередной раз экзамен по курсу «История литературы Средних веков и Возрождения». К нему сел отвечать студент. Студент назвал вопрос билета — «Данте» — и замолчал.
— Вы, товарищ, вопрос знаете? — терпеливо спросил Плавскин.
— Знаю.
— Тогда рассказывайте.
— Чего рассказывать? — удивился студент.
— Как «чего»? — в свою очередь удивился Плавскин, уже теряя терпение. — Вопрос рассказывайте. Вы читали Данте?
— Читал. Просто не знаю, чего про него можно рассказывать.
Надо заметить, что Захар Исаакович Плавскин был человеком редкой доброты. И на экзаменах всегда отличался удивительным либерализмом. Он обычно сам подсказывал студентам даты и имена, задавал им наводящие вопросы, и в итоге они уходили от него довольные, счастливые, с оценками «отлично» или, в крайнем случае, «хорошо».
— Ладно, — кивнул он студенту. — Я вам буду задавать вопросы, а вы мне отвечайте. Договорились?
Студент в ответ грустно тряхнул головой.
— Скажите, — начал Плавскин, — кого Данте поместил в последний круг Ада?
(Как известно, это были предатели: Иуда, Брут и Кассий.)
— Вот этого я как раз не знаю, — сразу же бодрым голосом ответил студент, давая понять, что все остальное он, конечно же, знает, а вот именно этот, так сказать, «фактик» как раз из виду и упустил.
— Хорошо, — вздохнул Плавскин. — Я вам скажу, кого он туда поместил, а вы мне ответите, за что. Он туда поместил, во-первых, Иуду. Почему именно его, Иуду?
Студент ненадолго задумался. Потом судорожно сглотнул слюну и как-то весь подобрался. Покосившись с опаской на семитский нос Плавскина, он произнес как бы в сторону, полушепотом:
— Потому что Иуда был еврей!
— Что? — переспросил Плавскин. — Простите, кто был еврей? Я не расслышал…
— Евреем был Иуда! — сказал студент. Теперь уже уверенно и громко. — За это его Данте и поместил в Ад. Ну, за то, что он еврей.
Плавскин едва не лишился дара речи. Или сделал вид, что едва не лишился. Это скорее всего. Профессора, особенно в российских вузах, убеждают всех и самих себя в первую очередь, что если кто-то не соответствует университетским идеалам и стандартам, то это вопиющее незаконнорожденное недоразумение. А зря. Человек ведь тем и интересен, что он непредсказуем, что он уклоняется от всех стандартов и предписаний. Что он сам по себе. Что он одинокий, голый, бесприютный на голой земле, равный самому себе. И живущий без оглядки на какого-то там Данте.
Но вот Плавскин пришел в себя, шумно выдохнул воздух и сказал:
— Молодой человек! Да будет вам известно, что Христос тоже был евреем… Некоторым, знаете ли, образом. А его Данте в Ад почему-то не поместил. Странно, правда?
— Ну, тогда я не знаю, — буркнул студент. — Других причин вроде нет.
— Как нет?! Иуда ведь Христа предал!
— Да вы что?! — вскрикнул студент. — Самого Христа? Точно! Иуда! Я вспомнил. Мне бабушка в детстве рассказывала. Иуда, да. Он самый! Вот свол… Извините, профессор, — поправился он, — не сдержался… Я, честно говоря, забыл. Уж простите…
Студент этот был абсолютно искренен. Плавскин поставил ему «удовлетворительно», но посоветовал все-таки подумать о том, чтобы сменить специальность.
Публичная библиотека
С третьего курса я приучил себя ходить в Публичную библиотеку.
Первое время я чувствовал там себя неловко. Окружающие, все до единого, казались мне серьезными учеными.
Не чета мне, ничтожному студентишке, незаконно проникшему в их святая святых.
Я даже стеснялся ходить в буфет, полагая, что на эту вольность имеют право только НАСТОЯЩИЕ читатели библиотеки. Потом я как-то освоился. Прошли месяцы, и научные залы Публичной библиотеки, равно как и их обитатели, утратили в моих глазах священную ауру.
Выяснилось, что среди читателей много очень странных людей.
Некоторые вели себя агрессивно. То и дело вскрикивали над книгами или начинали громко разговаривать сами с собой.
Другие нервно ходили по коридорам библиотеки и ожесточенно жестикулировали.
Появлялся какой-то дедуля, с головой, вечно прижатой к груди. Витя Андреев, учившийся на историческом факультете, мне однажды сообщил, что у этого дедули кличка Пингвин. Пингвин ходил подпрыгивающей походкой, блаженно улыбался, шмыгал носом, а когда садился за книги, тут же засыпал и начинал громко храпеть.
Появлялись и убеленные сединами старые ловеласы. Они приходили в библиотеку исключительно за тем, чтобы поглазеть на ученых девиц. Эти редко сидели в читальных залах: основное время они проводили в курилке, в буфете, иногда — в столовой.
Одного из них я запомнил. Он обладал внешностью отставного актера больших и малых театров: двубортный костюм с бабочкой, высокий лоб, седая шевелюра, поставленный голос.
Как-то раз мы стояли в курилке с моим приятелем Аркашей Баренбаумом.
Курили и разговаривали о Мишеле Фуко.
Говорил, в основном, Аркаша, я же почтительно слушал.
В какой-то момент дверь отворили, и в нее просунулась голова этого седовласого «актера».
Его глаза придирчиво обшарили помещение. Кроме нас с Аркашей, там находились еще две пожилые дамы.
Не найдя объекта, достойного внимания, седовласый убрал голову и закрыл за собой дверь.
— Видал этого типа? — спросил я Аркашу, который с исторических концепций Фуко уже постепенно переключился на психоанализ Лакана.
— Какого типа? — встрепенулся Аркаша. — Я никого не заметил.
— Да ходит тут один, — проворчал я. — Люди наукой занимаются, а он, старый мудак, девиц клеит.
