Так у них жизнь и не склеилась. Лина даже чувствовала вину перед Пашей, вроде как она его использовала. Познакомились они в больнице, куда ее от училища направили на практику, сходили два раза в кино, а когда она провалилась на биологии, он поцеловал мокрые от слез глаза и позвал замуж. Ей было девятнадцать лет, и внезапное превращение во взрослую женщину, конец маминой домашней тирании, собственная квартирка, любящий муж — о чем еще можно было мечтать! А любовь? Это только в кино красиво, успокоила она себя.
Подали заявление в загс, а через неделю оттуда позвонили и вежливо попросили представить свидетельство о рождении. Она удивилась, но привезла.
— А свидетельства о перемене имени у вас нет? — деревянным голосом спросила та самая женщина, что, приторно улыбаясь, медовым сопрано поздравляла их с «подачей заявления о вступлении в законный брак».
— Не знаю, надо у мамы спросить, никогда раньше не требовалось, — растерялась Лина.
— Раньше, может, и не требовалось, а у нас ответственное учреждение. Вы ведь фамилию меняете, надо все проверить.
— Что все? — изумилась Лина.
Женщина посмотрела на нее презрительно-сочувственно.
— Девушка, вы же в брак вступаете, во взрослую жизнь, пора быть посерьезнее. Мало ли зачем люди фамилию хотят сменить, мало ли что им надо скрыть.
Она долго разглядывала свидетельство с подозрительным штампом «повторное», даже на просвет смотрела.
— Ну ладно, — вздохнула, возвращая, — идите, но поинтересуйтесь у мамы, есть ли документ о перемене имени, еще не раз может понадобиться.
Первых двух букв имя ее лишилось после того, как Сталина вынесли из Мавзолея. Тетя Таня болела, уже почти не вставала, и Лина каждый день после школы носила ей обед, а мама приходила вечером. Перебираться к ним тетя Таня категорически отказывалась:
— Умру в своей постели, скоро с братцем повстречаюсь, приветы от вас передам, он порадуется, что детки хорошие растут. Расскажу, что Владик уже подал документы в летное училище, а ты, Линочка, не изменяешь детской мечте и стремишься в медицину. И как Ирочка ему верность все эти годы хранила, тоже расскажу.
Болезнь сделала тетю Таню словоохотливой и сентиментальной, но трезвости ума не лишила. И про перемену имени речь завела именно она. Лина к нему привыкла, не испытывая ни гордости, ни стыда. Тем более что слышала полностью редко: Лина и Лина. Но когда в «Правде» появилось сообщение о выносе тела вождя, первый хулиган их класса Вовка Плющин издевательски процедил:
— Ну что, выкинули тезку твоего из Мавзолея и имя замазали. Теперь только ты и осталась на память о кровопийце! Спасибо скажи папе с мамой!
Кругом захохотали, а она стояла беспомощно, впервые поняв, что это клеймо на всю жизнь. Ей и в голову не пришло, что есть выход. Но в тот же день тетя Таня, у которой радио не выключалось, и все новости она знала первой, сказала жестко:
— Не уходи, дождись матери, надо поговорить.
Мама только лепетала: «Лешенька так хотел», а тетя Таня не сдавалась:
— Откуда он мог знать всю правду? Если бы прожил дольше, сам бы так сделал. Ты вспомни, что он после ХХ съезда говорил! А про Ивана Николаевича, помнишь, когда он вернулся? Ты что, до сих пор думаешь, что он был враг народа? Так что ты на Лешеньку не вали, он тебе с того света еще раз за дочку спасибо скажет, что ты его ошибку исправила.
Формальности оказались простыми, и она превратилась в «Алину Алексеевну», получив новое свидетельство о рождении со штампом «повторное». Но бдительные тетеньки в загсе, наверное, сверялись с какими-то своими записями.
Разведясь с Пашей, она опять стала Храбровой и Шурину фамилию не взяла. Не звучит: Алина Писигина.
Но в остальном Шура ей подходил. И его мама совсем не была похожа на Пашину. Скромная, тихая, уже пенсионерка как проработавшая всю жизнь на вредном химическом производстве, наградившем ее надсадным глухим кашлем, странно исходящим из сухого тщедушного тела, она тихо радовалась, что младший сын остепенился, и тут же, оставив молодым квартиру, переехала к старшему нянчить внука. А Шура, приходя вечером из своего тоже химического НИИ, вздыхал с облегчением, что на сегодня о работе можно забыть. По выходным с готовностью следовал Лининым указаниям с единственным исключением для хоккейных матчей — это было святое телевизионное время. Никакой дачи, конечно же, у них не было, да оно, как считала Лина, и к лучшему. В свадебное путешествие они отправились в Ялту, подчинились курортному ритму и размеренно поделили дни между пляжем, походом на рынок за фруктами, фильмом в открытом кинотеатре и прогулкой по вечерней набережной. А что касается любви и счастья, так Лина теперь еще больше уверилась, что это красивые сказки, а все кругом притворяются и лукавят, дурача друг друга.
Собираясь на дачу, она тщательно продумала свой наряд. Крымский загар еще не сошел, и ей хотелось предстать перед Пашей эдакой знойной женщиной — пусть поймет, что потерял, как будто это он ее бросил. Она выбрала белую блузку, а новую, незнакомую Паше гладкую прическу подчеркнула широким обручем.
День был из самых ее любимых: тепло, высокое-высокое яркое небо, первые желтые листочки мелькают только на березах, но по невнятным, глазу незаметным приметам уже подкрадывается осень. Лину щекотало присутствие двух ее мужчин, слегка смущенных ситуацией. Она сидела на переднем сиденье рядом с законным мужем и громко рассказывала о крымском путешествии, иногда оборачиваясь к Паше, чтобы проверить впечатление. Но на даче ее стройный сценарий дал сбой.
— Как же здесь замечательно! — восторгался Шура, а Паша с гордостью демонстрировал сарай, водопровод, угощал, сорвав с дерева, яблоками редкого сорта «титовка». — Линочек, надо встать в очередь на участок, у нас в институте время от времени возникают. Я прямо размечтался…
Вещей оказалось немного, сумка да рюкзак. Управились быстро, и Паша предложил пойти пройтись.
— Я тебе покажу парк старинный и остатки усадьбы, говорят, графской. Там сейчас санаторий, аттракционы какие-то, кафе, но можно домыслить.
Шура радостно закивал головой. Неловкость прошла, они вели себя как приятели и, к Лининой досаде, непринужденно общались, не обращая на нее внимания. Настроение было испорчено. Больше всего ей хотелось сказать Шуре, что пора домой, и пусть Паша увидит, что теперь она хозяйка и глава семьи, что ее желание — закон. Муж бы развел руками, но подчинился. Но она опасалась, что реакция может быть и не такой, а потому покорно влеклась за мужчинами.
В этом парке она была всего один раз — грядки, грядки, какие там прогулки! А он оказался действительно хорош, хотя, конечно, совершенно запущен. Кое-где угадывались контуры бывших регулярных затей, даже каскада прудов, от которых остались три заболоченных овражка. Но вот липовая аллея, прямая, как стрела, открывавшая в конце перспективу усадьбы, не поддалась времени. Дом был цел, точнее, стены его — центральная часть с колоннами и портиком, обезображенная лозунгом «Слава КПСС!», и боковые флигели, где в окнах как флаги неведомых держав подсыхала на ветерке разномастная выстиранная одежка. Что внутри — домысливать не хотелось. На скамейках сидели разомлевшие тетеньки, а мужчины, как водится, стучали костяшками домино за деревянным столом. Впрочем, были и местные интеллектуалы: они двигали огромные фигуры на поле, размером больше в баскетбольную площадку, чем шахматную доску, а немногочисленные зрители вполголоса комментировали ходы мастеров.
