— Слушай, ведь у тебя есть собака, правда?
— Да, а что?
— Какая?
— Девочка, кокер-спаниель.
— А как ее зовут?
— Кора. А почему ты спрашиваешь?
— А она кого больше любит?
Это была прямая провокация, и, как ни странно, Володя на нее поддался:
— Очень странно: хотя Аня ее кормит, да и гуляет чаще, хозяином она явно считает меня.
Маша даже не была уверена, что до этого момента знала имя его жены, картинки были готовы множиться, разворачиваться в комиксы, но Володя резко прервал это развлечение.
— Давай ложиться, родная, очень хочу тебя, — прижался к ней и стал расстегивать пуговицы на блузке.
Она изо всех сил пыталась сдерживать себя, чтобы ей не было так хорошо, но постепенно поддавалась, плавилась, ей почему-то чудилось, что она все глубже погружалась в мягкий мох нагретой лесной поляны, и наконец блаженно утонула в нем, закрыв глаза, но чувствуя сквозь веки, как прыгают солнечные зайчики.
Проснулась она на рассвете от непривычной тесноты и жара постели. Легкость, свобода и полная ясность. Господи, почему такая простая вещь никогда не приходила ей в голову? Она же к Мите не подходила ближе, чем на полметра, не знала прикосновения его руки, его губ… Все придумала, все, от начала до конца.
Ей захотелось дотронуться до Володи, убедиться, что он рядом, что ей приятна эта близость. Она открыла глаза. Он лежал на спине, голова как-то неестественно ровно посредине подушки, подбородок чуть приподнят, губы плотно сжаты. Приподнявшись на локте, Маша увидела его профиль, и ей вдруг стало страшно. Точно покойник в гробу! И не слышно дыхания. Медленно-медленно, миллиметр за миллиметром Маша стала пододвигать ногу вправо, ближе и ближе, страшась коснуться. Но тут Володя громко вздохнул и перевернулся на бок. От неожиданности Маша резко отдернула ногу. Сердце билось. Не то чтобы она всерьез испугалась, но уж очень было похоже.
Она осторожно погладила его и, не убирая руки, крепко уснула до противного звонка будильника.
Утро было яркое, и за завтраком солнечная лента перерезала стол по диагонали, как почти год назад, когда они с Митей пили капучино в Филипповской булочной.
После смерти Балюни и ее отпевания в маленьком храме на Пятницком кладбище Машино отношение к церковным обрядам стало совсем иным. Это вовсе не означало, что ее вера укрепилась, просто обнаружилось, что участие в общей молитве приносит утешение и покой, прошла неловкость, когда казалось, что в церкви надлежит придать лицу некое специальное выражение и тщательно следить за каждым своим движением и позой. Она перестала ругать себя, что ей трудно выстоять службу от начала до конца, а заходя в церковь на полчаса, часто испытывала облегчение, особенно если в глазах стояли слезы умиления. Она знала, что само понятие «умиление» в богословии означает что-то конкретное и даже слышала про икону с таким названием, но в подробности не вдавалась.
В тот день она пошла в церковь, как это ни смешно, поддавшись пропаганде: с раннего утра по радио без устали твердили, что сегодня Прощеное воскресенье, и наставляли, как надлежит его провести. О том, что назавтра начинается Великий пост, накладывающий куда больше ограничений и обязательств, говорили как-то вскользь. Так что, если быть честной, Маша пошла в храм именно потому, что знала: там будет много таких, как она, — тщеславно и мелко довольных, что поступают как до´лжно.
По той же причине ей захотелось быть именно в храме Христа Спасителя. Сколько раз за последний год она направлялась в его сторону, и всегда что-то заставляло ее повернуть назад. Но сегодняшний парадный и даже отчасти показной повод как нельзя лучше соответствовал торжественной монументальности гиганта.
Впрочем, поначалу ее не ждало ничего, кроме разочарования. Какое там «изгнание торгующих из храма»! Лавки, лавки, лавки… И ладно бы религиозная литература, иконы, а то весь «матрешечно-гжельский» сувенирный набор и янтарные украшения размером с булыжник!
Однако внутри от ее иронии не осталось и следа. Людей и вправду было много, выглядели они вполне органично, вовсе не казались случайно забредшими сюда зеваками и в отличие от нее стройно пели «Покаяния отверзи ми двери».
Она же всерьез задумалась, перед кем виновата. Ей хотелось быть абсолютно честной «перед Богом, людьми и собой», именно так она сформулировала. И как она ни старалась, самую большую вину чувствовала перед самой собой — за все данное ей природой, что она не использовала: за нерожденных детей, за формальность работы, за душевную лень, даже за пропущенные концерты и выставки, непрочитанные книги и несовершенные путешествия, и главное — за бесконечное уныние, уныние, уныние… Смертный грех, ни много ни мало… Маша понимала, что ни к какому Прощеному воскресенью это не имеет отношения, что, не видя серьезной вины ни перед кем, она еще глубже погрязает в эгоизме, находя где возможно вместо вины оправдание. Вот, например, Митя. Да наверняка для него благо, что все осталось как было. Конечно, можно вспомнить миллион мелких прегрешений и разом здесь же повиниться. Мысленно так и поступив, она вышла из храма с легким сердцем.
Опять валил снег. Его в эту зиму было столько, что, казалось, он никогда не растает. Светило солнце, как бывает только в конце февраля, и уже понемногу вползал в ноздри пока еще иллюзорный запах весны.
Особенно не размышляя, она перешла дорогу и направилась к Пушкинскому музею. Давно она не была здесь! А народу-то сколько, в гардеробе даже пришлось ждать, чтобы освободилось место. Ничего здесь не менялось. И все так же, если стоять спиной к Давиду, можно видеть колоннаду Парфенона, а повернув налево и пройдя мимо крылатых гигантов, попасть в любимый Египетский зал. Как впервые в жизни смотрела Маша на античные скульптуры, никогда ее не восхищавшие и даже скорее раздражавшие своей отполированной стерильностью. Но после Балюниного навязчивого увлечения мифами статуи ожили, и она даже представить себе не могла, что так подробно запомнила сюжеты.
Маша вернулась домой странно удовлетворенная, будто начала претворять в жизнь какой-то давно выношенный и дорогой ей план.
Митя позвонил вечером, часов в девять, был краток и суховат:
— Сегодня, Маша, самый подходящий день, чтобы попросить у вас прощения. Что я и делаю. Простите меня.
— Я в церкви о вас думала, Митя, простите меня.
— После таких расшаркиваний остается только расцеловаться, — неловко пошутил он.
Маша с радостью попыталась подхватить его тон, но вышло жалко:
— Да, идиллия. «Обнимитесь, миллионы!»
— Ну, это уже совсем из другой оперы, вернее, симфонии.
— Какой вы, Митя, образованный, прямо страшно.
— Да и вы, Маша, не то чтобы имеете за душой два класса церковно-приходской школы.
— Ладно вам, но как раз сегодня, правда, как культурная, посетила музей изобразительных искусств имени товарища Пушкина.
