— Да ну вас, Митя, нельзя быть занудой, хотя идея действительно любопытная.
— Еще кофейку?
— Нет, спасибо. Пожалуй, пора идти.
Маша тут же пожалела о сказанном. На самом деле ей совершенно не хотелось никуда идти, и она в очередной раз отчетливо почувствовала пресловутую оборотную сторону свободы: торопиться было некуда, ни ее, ни Митю никто не ждал. Слова обрели смысл, перестали быть точками-тире телеграфной азбуки Морзе, к чему было это обрывать… И, пойдя на поводу у возникшей легкости, Маша вдруг нарушила табу:
— Митя, а что бы вам не жениться?
— Да где ж ее найдешь, жену-то?
— А вот говорят, кроме шуток, что сейчас есть брачные агентства, не пошлые, а серьезные и толковые. Может быть, вам туда обратиться?
Митя резко и громко втянул в себя воздух, как тяжеловес, намеревающийся рывком взять на грудь многопудовую штангу, и выдохнул, глядя Маше прямо в глаза:
— А вам, Мария Александровна?
Она даже отшучиваться не стала. Струнка вновь натянулась, они вежливо простились и отправились в свои одинокие логова.
Когда Маша рассказала Володе об их встрече и заключительном обмене репликами, тот усмехнулся:
— Мне давно кажется, что он к тебе неровно дышит, смотри у меня.
Надюша — человек легкий и впечатлительный. Никогда нельзя предвидеть, что ее увлечет: то она лечится от всего на свете травами, то запихивает дочку на курсы «скорочтения», то собирает подписи за или против чего-нибудь.
В тот понедельник она встретила Машу в издательском коридоре с горящими глазами — верный признак новой идеи.
— Все-таки мы живем неправильно. И достаточно маленького толчка, чтобы пелена спала. Слушай, сегодня за завтраком Мишка как всегда радио включил — поет кто-то, я их не различаю: «Лето — это маленькая жизнь…» И я подумала: ну что мы опять поедем в этот Геленджик… Нинуля со своей компанией куда-нибудь рванет, Мишку легко уговорить к брату на Волгу махнуть рыбу ловить, а мы с тобой — в кои веки — цивилизованно на Средиземное море. Ну что? Дней на десять? Как белые люди? Давай?
В детстве Маша и Сережа каждый год ездили с родителями в Крым. От тех времен осталась у нее раковина: приложишь к уху — шум моря. Много раз при очередной разборке Маша порывалась ее выкинуть — нельзя же захламляться до такой степени, — но это был едва ли не единственный предмет, связанный с отцом. И кроме того, она нашла раковине пристанище — в горшке со знаменитой пальмой.
— Машка, можно поехать на Кипр или в Турцию, плевать, что там было землетрясение, даже хорошо, два раза в одну точку не бьет. Представь: отель на берегу, чистота, кормежка — лень и нега…
Когда отец ушел от них, поездки на юг прекратились и снята была дача — две комнаты с террасой в деревне Лунёво на Клязьминском водохранилище, где купание не хуже, чем в Черном море. Рядом был роскошный сосновый бор — песок и хвоя под босыми ногами. Сама дорога в Лунёво была приключением: от Речного вокзала ходили туда «Ракеты» на подводных крыльях, не плывущие, а как бы парящие над водой. Люди катались на «Ракетах» исключительно с целью развлечения, а Маша гордилась тем, что для них это всего-навсего транспорт до Солнечной поляны — деревянной пристани с приколоченными для амортизации автомобильными шинами и голубой будочкой с белой вывеской «Касса». Сначала тропинка, потом разделяющий два ряда изб полосатый проселок — по бокам песчаные колеи, а в середине зеленая линейка вытоптанной травы. Их дом — третий с краю. Деревня как деревня. Дачников было немного, и они закрепились тут на двадцать лет, до самой маминой смерти. Зимой иногда приезжала в Москву «за продуктой» их хозяйка, тетя Тоня. Потом они все тащили неподъемные мешки и авоськи туда, где ждал ее колхозный грузовик. В Лунёво отправлялись все отслужившие свой век вещи, и полдеревни щеголяло в знакомой одежде, сочетая предметы самым немыслимым образом.
— Машка, шорты купим, там все так ходят, а к ужину обязательно длинная юбка. На экскурсию куда-нибудь скатаем, ты же любишь…
Почему-то никогда не удавалось им собрать большую семью. Сначала была замужем Маша, развелась — женился Сережа, родилась Верочка — умерла мама. Известие о мамином раке совпало с прибытием Верочки из роддома. Сережа приехал забирать дочь прямо из больницы, серого цвета: ему, коллеге, врачи все сказали. Верочкиного младенчества Маша и не заметила — ухаживала за мамой. Как у всех: облучение, грецкие орехи за бешеные деньги, черная икра большими банками. Не забыть унижений перед издательской буфетчицей Тамаркой: «Деньги-то деньгами, но уж не знаю, достану ли другой раз. Ой, больно колечко у тебя краси-ивое», — и, пыхтя, пытается натянуть мамин подарок к выпускному вечеру на мясистый мизинец. А потом пошли знахари, чудодейственные настои… А к концу — промедол. Балюня за эти два года и стала старушкой. От нее даже не пытались скрывать диагноз, тем более что понятно все было и самой умирающей.
На поминках Балюня вдруг сказала: «Это еще одна Божья кара: Женюшка, теперь вот Наточка». Маша сидела рядом, гладила по руке: «Ну что ты говоришь, Балюня, за что тебя карать?» — «За неверие. За то, что главной была в нашей “Синей блузе” по антирелигиозной пропаганде. А в пирамидах всегда верхней стояла — легонькая, гибкая, балетом тренированная, и плакаты держала, мол, “прогоним всех попов”. И сейчас не верю, а Бог-то, видно, есть…»
— Машенька, так я узнаю, что-где-когда-почем?
— Ну, давай-давай, проведи исследование рынка, — отшутилась Маша. Надюшина идея ей нравилась.
С Лунёвом расстались вскоре после маминой смерти. Место вошло в моду, построили современную пристань с большой надписью «Зона отдыха “Солнечная поляна”», и стали по субботам-воскресеньям причаливать туда неповоротливые двухпалубные теплоходы, оглушающие бодренькой музыкой, на берегу выросли палатки с теплой газированной водой «Буратино», бутербродами с черствоватым, загнутым по бокам сыром и сосисками, удушающе пахнущими соусом «Южный».
Когда Верочка училась в школе, они обязательно ездили куда-нибудь вместе летом или на зимние каникулы. Да и за границу она впервые в жизни ездила с Верочкой, десять лет назад в гости к подруге, вышедшей замуж за финна. Как только пересекли границу, Маше показалось, что даже лес изменился, стал ровнее и аккуратнее. А на первой же финской станции их поезд (по совершенно непонятной причине именовавшийся «Лев Толстой») делал двадцатиминутную остановку. Все, естественно, вышли на платформу, самые отважные даже двинулись к вокзальному павильону, а кое-кто решительно толкнул дверь кафе, отозвавшуюся звоном колокольчика. Подогреваемая нетерпеливым Верочкиным «ну пошли же», двинулась за смельчаками и Маша. И горько, и стыдно это вспоминать, и радостно, что сейчас все изменилось… Так вот, в этом кафе Верочка, проигнорировав сияющие глазурью и пенящиеся кремом пирожные, как завороженная, остановилась у игральных автоматов. И Маше вдруг стало так унизительно дрожание над этими жалкими, строго по лимиту полученными марками, какими-то ненастоящими деньгами, что она судорожно открыла сумку — как всегда в нужный момент заела «молния», — вытащила купюру и получила в обмен горсть монет. Кто-то показал Верочке, как обращаться с «одноруким бандитом», и за десять минут она утроила сумму. Трудно сказать, кто из них был в этот момент счастливее, наверное — Маша, гордая преодоленным советским комплексом.
