Стол ломился от яств. Зинаида Петровна достала свои летние запасы: грибочки маринованные, огурчики соленые, баклажанчики остренькие, не говоря уж о вареньице клубничном. Готовить она любила, и все фирменные блюда непременно награждала уменьшительным суффиксом. Совместное кулинарное творчество разрядило напряженность, царившую в отношениях с Мамонтовыми в последнее время, настроение у всех было приподнятое, и Маша наконец-то оценила мудрость Сережиной юбилейной затеи.
Сидели на кухне, где при необходимости можно было разместить еще человек пятнадцать, вкусно ели, произносили красивые тосты и в три фотоаппарата фиксировали происходящее. Балюня пришла в восторг от Зинаидиного «Поляроида», откуда выскакивали готовые, еще влажные снимки.
— Ты, Балюня, у нас просто топ-модель, — восхищалась Верочка, — посмотри, какая фотогеничная. Мы могли бы на тебе большие деньги огрести.
Балюня с видимым удовольствием позировала, вставала, брала в руки огромный букет цветов, подходила к окну. Но устала довольно быстро, так что чай пили уже без нее, извинилась, церемонно поблагодарила всех, откланялась и ушла к себе в комнату.
— Да, ребята, дай Бог нам всем так, — поднял рюмку целый вечер по обыкновению промолчавший Зинаидин муж.
— Спасибо вам, — Сережа решился поставить точки над i, — я надеюсь, что всегда мы будем приходить в этот дом и будет здесь так же тепло и уютно.
Зинаида согласно закивала головой, многозначительно заулыбалась, мол, поняла я тебя, а сказала про другое:
— Вы же знаете, нам Ольга Николаевна как член семьи, мы разницы не делаем. Так что можете быть спокойны.
Собрались уходить. Зинаида Петровна засуетилась, стала заворачивать какие-то закуски гостям с собой.
Зашли к Балюне попрощаться. Она сидела в любимом кресле и слушала мазурки Шопена.
— Спасибо вам, мои родные. Я теперь долго буду ваши подарки изучать и как бы путешествовать. Фотографии остальные поскорей проявите. Машенька, накапай-ка мне валокординчика.
Долгие мучения и консультации по поводу подарков завершились удачно: была закуплена куча альбомов — мировые столицы, старинные русские города и огромная «Старая Москва». Балюня не слишком жаловала телевизор, читать даже с лупой ей было трудновато, а вот рассматривать картинки она была большая любительница.
Расцеловались и ушли. С Балюней расстались каждый до «своего» дня. Уже несколько лет, как Балюня перестала выходить на улицу и они поделили неделю: в понедельник — Верочка, в среду — Сережа, в пятницу — Маша бывали у Балюни с продуктами и рассказами о последних новостях.
Верочка напросилась к Маше переночевать, и как обычно они засиделись до трех часов, обсуждая ее девичьи проблемы.
— Надюша, ну откуда ты всегда знаешь, что именно мне нужно? Только я успела подумать, что к этой юбке подошли бы серые колготы, а потом себя остудить, что это уже разврат: радоваться надо, когда колготки целые, а цвет — от лукавого… Спасибо. А я вечно мучаюсь с подарками и сколько раз тебе дарила невпопад.
— Машка, не говори глупости — «невпопа-ад». Мне-то и думать не надо, ты не замечаешь, иногда так мечтательно скажешь о какой-нибудь ерунде, сама забудешь, а я уже зацепила, даже могу тебе напомнить, когда именно ты говорила про серые колготки.
За болтовней они уже почти дорезали неизменную колбасу и устроили нехитрое учрежденческое застолье, поначалу, как правило, тягостное своей обязательностью, но затем зачастую оборачивающееся милыми посиделками допоздна с парой-тройкой походов в ближайший магазин, а потом — в круглосуточно открытую палатку.
Двадцатилетие своей работы в издательстве Маша скрыла — это был бы повод, требующий от начальства каких-то официальных шагов: приказа, премии, не дай бог, памятного подарка, а ее день рождения традиционно воспринимался как логическое завершение восьмимартовских торжеств, своего рода опохмелка. Корректор — должность техническая, но облегчение и счастье, наступившие для Маши после трех барщинных лет «молодого специалиста» в школе, как ни странно, не прошли с годами. Она совершенно не умела справляться с орущей массой, мучилась, поставив законную двойку, и яростно ненавидела своих коллег — толстых теток, выпирающих телесами из своих скрипучих синтетических костюмов. Они, впрочем, отвечали ей взаимностью. Издательство показалось ей раем, а статистические талмуды, не говоря уж о книгах по экономике и финансам, которые были для него профильными, — сказками «Тысячи и одной ночи». Поначалу она немножко конфликтовала с редакторами, пытаясь влезать в текст, но раз-другой ее поставили на место, а как-то и просто повозили мордой по столу, и она унялась. Сейчас ей то и дело говорят спасибо за выловленные нелепости и фактические ошибки, но свой неутоленный редакторский зуд она выплескивает на поля только карандашом. Надюша, та читает, как машина, даже в содержание не вдумывается, пересказать потом не может, а опечатки видит так, будто они специально для нее выделены жирным шрифтом. Вот и получается, что ляпов у нее куда меньше, а какой там Маша «внесла вклад» — это ее личное дело.
Что говорить, повезло. Девочки из ее филфаковской группы сплошь и рядом вообще без работы сидят, косметику распространяют или газетами торгуют, а их тематика оказалась на пике моды, книги валят валом, в том числе и коммерческие. Да еще всякие там брошюры-буклеты…
Самое интересное, что было действительно весело. За стол сели пораньше, никто еще не торопился домой, в окна било солнце, плакали сосульки. Капало, впрочем, и с потолка: снежная зима добила их старенькую крышу, и — китайская пытка — в красующееся на подоконнике железное ведро ритмично плюхались редкие капли.
— Подарок дорогой имениннице Марии Александровне Барышниковой — внести, — скомандовал главный редактор, и на пороге появился издательский завхоз с полуметровой пальмой-драценой в огромном горшке.
«Сговорились они, что ли, — подумала Маша. — Володя цветок в горшке прислал, эти туда же».
Ближе к концу забежал и Володя. На правах постоянного богатого клиента он чувствовал себя в издательстве желанным и всегда жданным гостем. И хотя об их отношениях, кроме Надюши, никто не догадывался, удивления это не вызвало — мало ли какие у человека здесь дела. Он галантно поднял бокал за новорожденную, перекинулся парой слов с кем-то из начальства, похвалил пирог с курагой. Потом подошел к пальме и стал расспрашивать Машу, что это за экзотический такой гигант. Увидев, что рядом никого нет, перешел на полушепот:
— Скучаю без тебя, но замот все время страшный, да еще собака заболела — не ест, кашляет, надо к ветеринару ехать. Может, к выходным разгребусь. Выглядишь хорошо. Ну, празднуйте. — Он метнул взгляд на стол. — Потратилась поди. — И вдруг каким-то незаметным движением выдернул из кармана бумажку, как фокусник, свернул ее в трубочку и глубоко воткнул в мягкую землю. — Забери при случае.
«Ничего себе цирковые аттракционы!» Дома при ближайшем рассмотрении бумажка оказалась зеленой, а очищенная от земли обернулась стодолларовой. «Дурак», — непонятно за что мысленно припечатала Маша, хотя применение свалившемуся богатству начала искать незамедлительно. Володя и раньше подкидывал ей что-нибудь по поводу и без: «Не соответствуешь ты своей фамилии, какой тут барыш. Хорошо, у меня фамилия другая», — и протягивал ей бумажку — всегда бледно-зеленую и почему-то такую новенькую, что хотелось спросить, давно ли он ее напечатал.
