Станислав вспомнил об этом, и его охватил такой ужас, что он бросился к ближайшему дереву и прижался к нему спиной, стиснув в руках карабин и широко открыв глаза.
«Нет, к ручью я не пойду!» – решил Станислав. И тут же нашел объяснение: «Я просто ошибся. Фашисты на самом деле поставили часового у ручья… Значит, к ручью нельзя ни в коем случае!» И тут же рассердился на себя: «Нет, я не ошибся! Я просто боюсь идти к ручью. Значит, я трус и останусь трусом на всю жизнь». И тут же бросил себе самое страшное из всех возможных обвинений: «Ты не просто трус, ты предатель! Из-за того, что ты, как маленький, боишься привидений, ты готов сорвать генеральное наступление. Да таких, как ты, расстреливать мало!.. А ты думал, на войне не страшно?! Еще как страшно! Но только настоящие разведчики ничего не боятся. Настоящие разведчики сражаются с фашистами, несмотря ни на что. Особенно ночью. Потому что ночью страшнее всего. Потому что ночью тоже надо убивать фашистов».
Станислав еще плотнее прижался спиной к дереву, еще крепче стиснул ультразвуковой карабин и принял окончательное, очень жестокое и очень страшное решение: «Надо идти к ручью…»
Потом, когда он сидел у дороги и переводил дух, он плохо помнил, как все было. Он помнил лишь, что ему было страшно, что он бежал, что ему было ужасно страшно, что ветки хлестали его по лицу, цеплялись за одежду и царапали ноги, что ему было так страшно, что он ничего не помнил.
Потом он заметил, что промочил ноги – очевидно, оступился и угодил в воду. И этого он тоже не помнил.
Теперь все было позади. Теперь можно было смеяться над собственной трусостью. Теперь оставалось лишь перейти через дорогу, обнаружить штаб противника, нанести на карту основные огневые точки и вернуться на базу.
А завтра, представлял себе Станислав, начнется генеральное наступление. И он будет в первых рядах атакующих. Завтра он первым ворвется в фашистский штаб и живьем возьмет фашистского главнокомандующего, а также захватит все секретные планы и карты, с помощью которых Армия Защиты Мира разгромит оставшиеся армии противника. Завтра он…
Станислав не успел представить себе до конца все то смелое и радостное, что ждало его завтра, так как в лицо ему вдруг ударил яркий свет и хриплый голос громко спросил:
– Ты что здесь делаешь?!
Стасик съежился и заслонился от света рукой.
– Ты что здесь делаешь? – повторил хриплый голос.
Такой голос мог быть только у одного человека: у ночного сторожа, или Оглоеда, как звали его мальчишки. Именно он стоял на дороге и светил фонарем в лицо Стасику, щупленькому одиннадцатилетнему мальчишке с большими испуганными глазами и курносым носиком; на вид мальчишке было не больше девяти.
– Не надо, пожалуйста, – попросил Стасик. – Я вас так не вижу.
– Ишь ты! Он меня не видит! – засмеялся сторож. – Зато я тебя прекрасно вижу, чучело!.. Ты чей?
– Я с дачи Шкарбатовых, – тихо ответил Стасик и сделал шаг назад.
– Сын Марьи Никитичны?
– Внук, – сказал Стасик и сделал еще один шаг назад.
– А здесь ты чего делаешь?
Стасик молчал.
– Я тебя спрашиваю, чучело! – беззлобно прикрикнул на него сторож, и в горле у него что-то противно булькнуло.
– Я в войну играю, – еле слышно ответил Стасик.
– Не слышу!
– В войну играю, – чуть громче повторил Стасик.
– В войну?! Ночью?!
– Меня в разведку послали. Я… – начал Стасик и тут же осекся. Он вспомнил про генеральное наступление, про полученное им совершенно секретное задание командования, про знаменитого разведчика, и ему стало стыдно. Он почувствовал себя предателем. «Больше он от меня ничего не узнает», – решил Стасик и вдруг со злобой посмотрел на сторожа.
– Че-его-о? – протянул сторож, не заметив этого взгляда, и захохотал, а луч фонаря соскользнул с лица Стасика и запрыгал сзади по кустам.
Сторож долго хохотал, кашлял и харкал в темноте, а Стасик вдруг вспомнил, как однажды, когда они с мальчишками играли в футбол, мяч случайно попал в проходившего мимо Оглоеда; тот схватил мяч и забросил на середину реки, а потом так же хрипло хохотал, пока мальчишки доставали мяч из реки, так же противно кашлял и харкал, а затем крикнул Витьке, своему сыну: «Витька, чучело, сегодня пороть тебя буду! Помнишь?!» – и опять захохотал и закашлялся.
Сторож перестал хохотать и снова навел фонарь на Стасика.
– Так ты, значит, разведчик?
Стасик молчал, опустив голову.
– Разведчик он, понимаешь ли, – сказал сторож, закашлялся и с шумом сплюнул.
– Значит, разведчик, говоришь, – повторил сторож и чмокнул в темноте губами, вытирая рот.
«Он пьяный», – догадался Стасик.
– А что это у тебя за палка? Вместо винтовки, что ли? А, разведчик?
Только теперь Стасик заметил, что продолжает держать в руке палку, и швырнул ее в кусты.
– Слушай, разведчик, – продолжал насмешливый голос, – а бабка твоя знает, что ты ночью в разведку пошел? Может, это она тебя послала? А? Слышь, что говорю, разведчик?
Сторож опять захохотал и захаркал, а Стасик на всякий случай сделал еще один шаг назад.
– Да ты не бойся меня, чучело! – прохрипел сторож. – Разведчиков я уважаю. Я сам разведчик, если хочешь знать.
Сторож шагнул к Стасику, опустил ему на плечо тяжелую руку, дохнул в лицо, а Стасик вдруг вспомнил, как однажды, года три или четыре назад, Оглоед пришел к ним на дачу, поговорил о чем-то с бабушкой, а потом схватил Стасика на руки и дыхнул на него так же противно и гадко. От этого запаха у Стасика к горлу подступила тошнота, и он еле сдержался, чтобы не заплакать; до этого ему никогда не приходилось встречать людей, у которых бы так гадко пахло изо рта. А Оглоед продолжал тискать его, трепал по голове, щипал за щеки. Никто никогда не щипал Стасика за щеки; это было очень больно и унизительно.
– Да ладно, не выдам я тебя твоей бабке, так уж и быть, – сказал сторож и надавил на плечо Стасику. Стасик попытался освободиться, но сторож лишь крепче прижал его к земле, чаще задышал ему в лицо перегаром: – Мне-то какое дело! Вот кабы ты был моим сыном, тогда, конечно, скинул бы с тебя портки и хорошенько надраил задницу. Я бы тебе такую разведку показал, что на всю жизнь запомнил бы! Вон спроси у Витьки. Он тебе расскажет, как я их учу уму-разуму… А бабке твоей я ничего не скажу. Слово старого разведчика!
Сторож отпустил Стасика, сунул фонарь под мышку и полез в карман за папиросой.
– Ну ладно, посмеялись и будет, – проговорил он. – Пойдем, провожу тебя до дому. А то еще заплутаешься в темноте-то.
«Пропало генеральное наступление», – с тоской подумал Стасик и вспомнил, как однажды, когда они купались в реке, Витька отжимал в кустах трусы, и Стасик увидел у него на заду багровые ссадины. «Вчера батя очень злой был и драл пряжкой, – деловито пояснил Витька. – Пьяный потому что. Он, когда трезвый, никогда нас не дерет, даже если нашкодим. Зато когда выпьет, все нам припоминает и дерет, пока мамка не отнимет». У Оглоеда было трое детей – два мальчика и одна девочка. Он и ее бил, но только не ремнем, а крапивой. «Сек крапивой» – так это вроде называлось. Стасика никто никогда не бил и не сек ни ремнем, ни крапивой, и рассказы ребят – а они довольно охотно рассказывали о наказаниях – повергали его в ужас, от которого он долго потом не мог оправиться.
