«Всё было зря, – думаю я. – Столько испытаний – и всё ни к чему. Дурацкий героизм горе-спасительницы, которая никого не спасла, а только опростоволосилась. Слава богу, он жив, но теперь никакой надежды».
Оказывается, надежда у меня все-таки была. Что он ответит на мое чувство – не из благодарности, а потому что поймет, как сильно я его люблю.
Я размазываю по лицу слезы.
– Они держали тебя в подвале? – спрашиваю я. – Они сильно тебя мучили?
– Никто меня не мучил. Я сразу сказал этому лысому клоуну: «Будете хамить или плохо кормить – объявлю сухую голодовку и окочурюсь. У меня слабое сердце, оно этого не выдержит, и плакали ваши триста тысяч». Насчет сердца я наврал, но как они проверят? Это же не Американский госпиталь, электрокардиографа у хунхузов нет. Так что не переживай за меня. Господин Слово обращался со мной, как с принцем маньчжурской династии. Приносили еду из ресторана и каждый день постельное белье меняли.
Реву еще пуще. Мир отлично спасется и без меня, я слишком много о себе воображала. Дура, дура, дура! Всё чего добилась – привезла китайскому прохиндею второй выкуп, а теперь еще Иван Иванович лишится своего «счастливого корабля»!
И тут же даю себе клятву: снова отправиться с Иваном Ивановичем на Мохэ и не возвращаться до тех пор, пока он не насобирает достаточно самородков для осуществления своей мечты.
– Не плачь, мама. Всё позади, – гнусаво говорю я. – Не ругайся, Давид. Хорошо, что всё так закончилось. Я очень рада. И спасибо, что тревожился обо мне. Знаешь, ты езжай. Мне нужно отдохнуть.
О моем визите к хунхузам ему знать незачем, а то раскричится еще пуще.
– Господи! Ты, наверно, голодная! – вскакивает мама. – Я поила Давида Сауловича чаем, но у меня есть щи. Сейчас разогрею!
Есть я не хочу и не могу, от одной мысли тошнота, но я маму не останавливаю. Хочу попрощаться со своей несбыточной мечтой наедине. Ничего значительного или хотя бы красивого не придумывается.
– Ладно, – говорю, – прощай. Я правда очень рада.
– В каком смысле «прощай»? – Прекрасные сине-зеленые глаза озадаченно меня изучают. – До свидания. До завтра.
– Ну до свидания.
До завтра? Нет уж. Завтра мы с Иваном Ивановичем отправимся обратно, за золотом. В Харбине я не усижу. Снова ехать в поезде, качаться в седле, слушать неспешные рассказы моего чудесного спутника. Может быть, мы еще застанем в Якеши нашего Бао.
– Ага… Только я хотел тебе рассказать… – Давид – что за новости? – выглядит смущенным. – Про то, что со мной произошло…
– Завтра расскажешь. Представляю себе, сколько ты вынес.
Как хорошо я это сказала – спокойно, с вежливым участием. Браво, Сандра!
– Нет, я не про хунхузов. Ну их к черту, и вспоминать не хочу. Я про другое. Тут две вещи. Две важные перемены… Во-первых, у меня изменились художественные предпочтения.
– Да?
Я немного удивлена. Не тем, что у Давида изменились художественные предпочтения, а тем, что для него это важно, и тем, что он всё больше волнуется. Совсем на него не похоже.
– Да. Я пришел к выводу, что женщины Арт-деко мне нравятся больше, чем женщины Арт-нуво. Невозможно представить, чтобы какая-нибудь изломанная Ида Рубинштейн или эта, как ее, «сжала руки под темной вуалью», отправилась в тайгу, к лешему в задницу, чтобы кого-то спасать.
– Что толку? Спасла-то тебя не я.
Он меня не слышит.
– Но не это главное. Еще я вдруг понял, пока ждал тебя и боялся, что ты не вернешься… – И здесь Давид произносит те самые слова, которые мечтает однажды услышать всякая женщина, страдающая от неразделенной любви. – Я понял, каким же я был слепым идиотом…
Я зажмуриваюсь. Это мгновение нужно запомнить навсегда – полностью, до мельчайшей детали.
(И я его очень хорошо помнила, всегда – даже в ту эпоху, когда еще не добралась до видеотеки эйдетической памяти. Тепло солнца на разгоряченной коже, запах жухлой травы. И то, как у Давида от тика подрагивал краешек рта.)
– Что ты молчишь? Я опоздал? Ты меня больше… не любишь? – боязливо спрашивает он. Честное слово, он трусит! Как мне нравится, что он трусит! – Скажи что-нибудь, Сандра! Я сделаю всё, чтобы ты меня простила. Что мне сделать?
С чего я взяла, что устала и хочу спать? Какие глупости! Я легонько щелкаю Давида по длинному носу.
– Две вещи, – передразниваю я его. – Во-первых, больше никаких вопросов. Во-вторых, отвези меня в отель «Токио».
– В отель «Токио»? Что ты там забы…
Он шлепает себя по губам.
– Молчу. Никаких вопросов. Ландо у подъезда, ваше высочество.
Отлично! Сабуров у себя.
Я взбегаю на второй этаж очень быстро, чтобы портье, как и в тот раз, не успел его предупредить. Давиду велено дожидаться в машине, спорить он не посмел.
Вхожу без стука. Я знаю, что дверь никогда не запирается – кто посмеет сюда сунуться незваным?
Сабуров (он стоит у стены, я вижу дверцу приоткрытого потайного сейфа) резко поворачивается, бросив руку к подмышке. Он без пиджака, и видно ремешок кобуры.
– Сандра? – бормочет Сабуров, опуская руку. – Вы? Господи, я не знал, где вас искать! Куда вы пропали? Я поставил на ноги всю полицию! Ваш след затерялся в Якеши, три недели назад!
– Разве Слово вам не рассказал, где я?
Он поджимает губы, лицо делается каменным.
– Думаю, не сказал. Зачем ему делиться с вами вторым выкупом? Я всё знаю. И про Лаецкого, и про вашу внезапную «командировку». Какая бы доля вам ни причиталась, вы всё равно прогадали, господин Ооэ. Слово вас надул.
– Меня не интересуют деньги. Вы довольно меня знаете, – говорит он надменно. – Деньги – это для Лаецкого и для бандитов. Моя задача была другая. Евреи должны понять: если они не станут сотрудничать с Японской империей, никто их не защитит. Никто. А с головы вашего обожаемого Давида и волос не упал. Это было просто вежливое предупреждение.
Сабуров не стал выкручиваться, для этого он слишком высокого о себе мнения. Но ничего, это мы сейчас подкорректируем.
– Нет, господин капитан. Дело тут не в интересах империи, а в уязвленном мужском самолюбии. Вы воображали себя кукольником, который может дергать мою душу за ниточки. А я предпочла другого. Вы посмотрели на него вблизи, увидели, что он лучше вас, и от этого взбесились. И знаете, что я еще вам скажу? Не соберет ваша империя «восемь углов мира под одной крышей». Потому что вы недостаточно сильны. По-настоящему силен тот, кто любит Дело больше, чем себя, а вы любите себя и любуетесь собой, поэтому проиграете. Нет в вас никакого самурайского духа! Да и кто вообще такие самураи? Прислуга. Я посмотрела в словаре, «самурай» происходит от глагола «прислуживать»!
Сабуров бел от бешенства, но слишком ошарашен, чтобы произнести хоть слово.
