Сабуров слушает вроде бы внимательно, даже кивает, но я поминутно чувствую на себе его взгляд, хотя сама отвернулась. Меня уязвило обещание юридической и материальной поддержки. Мог бы сказать об этом позже и как-нибудь поделикатней, чтоб я не чувствовала себя платной рабочей силой. Чего-чего, а тонкости Сабурову не занимать. Если он так поступил, то нарочно. Так мальчишка дергает девочку за косичку, чтоб скрыть свои чувства и чтоб не задавалась. От этой мысли я снова веселею. Очень кстати меняется и музыка. Вместо медленного блюза джаз-банд врезает быстрый чарльстон.
Из-за соседнего столика поднимаются двое, мужчина и женщина, и начинают лихо отплясывать, временами переходя на синхронную чечетку – последний писк моды. Получается здорово, в зале даже хлопают.
Эта компания, состоящая из кавалера и двух дам, еще раньше привлекла мое внимание. Настоящие прожигатели жизни, должно быть, из здешних завсегдатаев. Мужчина сидел к нам спиной, я видела только спину идеально сшитого белого смокинга и набриллиантиненные до рояльного блеска черные волосы. Его спутницы были одеты не так, как харбинские модницы. Подобные платья я видела в самоновейшем «Воге», только что поступившем в нашу редакционную библиотеку. Говорили они между собой по-английски. Мужчина рассказывал что-то смешное, слушательницы заливались хохотом. «Oh, come on! You’re kidding!»
[14]
– все время восклицала одна с гнусавым американским дролом. Вторая, очень хорошенькая англичаночка, повторяла: «Aren’t you a swine, Dave!»
[15]
Она сказала это раз пять или шесть.
Степ на пару с лощеным остроумцем бьет американка. Ее каблучки звонко лупят по инкрустированному паркету, крутые бедра колышутся, согнутые локти торчат, как крылышки ощипанного цыпленка. Кавалер скользит вокруг нее молниеносными зигзагами, стремительно разворачивается вокруг собственной оси, и на сахарных зубах вспыхивает блик отраженного электричества. Где-то я определенно видела эту смазливую физиономию. Может быть, в иллюстрированном журнале? Он похож на киноартиста.
Заметив, что я рассматриваю танцора, Лаецкий цедит:
– Ишь, раскуражился. Это еврейчик из Шанхая. Сын Саула Каннегисера, царя иудейского. Того самого, что владеет «Азиатско-китайским банком». Папаша прислал своего отпрыска возглавить харбинский филиал, а этот знай жирует. Развратил у нас в теннисном клубе всю прислугу своими жидовскими чаевыми. Меньше пятерки не дает.
Давида я узнала за секунду до того, как услышала фамилию «Каннегисер». Брюнет подмигнул партнерше – и я вдруг увидела вокзальную площадь и чубатого подростка, который точно так же подмигнул мне, прежде чем навсегда исчезнуть.
Оказывается, не навсегда?
(Фотография манифестации по-прежнему висела над Сандриным столом. И молитву свою она не забыла. Потому что никого предавать нельзя, особенно самое себя. Это я знала всегда, в любом возрасте.)
– Странно вы на него смотрите, – говорит Сабуров. Он наблюдателен, никогда ничего не упускает.
– Мы, кажется, были знакомы. Давно, еще в Петрограде, – отвечаю я.
Зажмуриваюсь. Трясу головой. Открываю глаза – нет, не снится. Мой беглый принц, ставший еще красивей и элегантней, исполняет танец в честь нашей невероятной встречи.
– Так подойдите к нему, раз знакомы, – предлагает Сабуров. И усмехается. – Ах, извините, я забыл. Благовоспитанные девицы в подобных делах инициативу не проявляют, это неприлично.
Знает, чем меня пронять.
– Сами вы девица, – огрызаюсь я.
Как только заканчивается музыка, я подхожу к Давиду. Он держится за спинку стула – усаживает свою американку. На меня смотрит с вопросительной улыбкой. Вряд ли он помнит смешную гимназистку, подкармливавшую его в голодном Петрограде.
Я собираюсь сказать что-нибудь легкое, небрежное, но сбиваюсь. Его глаза всё того же небывалого оттенка. Я словно проваливаюсь в детство, в сырую и холодную весну, из Сандры снова превращаюсь в маленькую Сашу, которая выдумала себе заколдованного принца.
– Здравствуй… те. Вы меня, наверное, не узнаете…
Вот и всё, что я могу из себя выдавить.
Он высокий, но и я не та, что прежде. Мы стали почти одного роста и смотрим друг на друга глаза в глаза.
– Узнаю. Как не узнать? – Кланяется, скользит взглядом по моей фигуре. – Вы амазонка из «Аркадии». Только зачем-то оделись и спрятали свой лук.
Я думала, что разучилась краснеть, но тут краснею – горячо, мучительно.
В фойе отеля «Аркадия» стоит мраморная скульптура воительницы, натягивающей лук. Амазонка изогнута совершенно невообразимым образом (от одного воспоминания о сеансах у меня немедленно ломит спину) и, конечно, обнажена. На самом-то деле я позировала в купальнике, это было моим условием, но кроме меня и Ринальди никто об этом не знает.
Когда до нашего дальнего-предальнего востока докатилась мода на арт-деко, самая роскошная из харбинских гостиниц затеяла полную редекорацию и выписала из Италии модного скульптора. В поисках натурщицы он обошел пляжи, бассейны, спортивные клубы и на соревнованиях по стрельбе из лука увидал меня.
Эта тысяча долларов досталась мне нелегко. Онемев от напряжения мышц, я стояла на подиуме, заплетенная невообразимым узлом и угрюмо следила за каждым движением итальянца, готовая дать отпор непристойным домогательствам. Я была наслышана о том, что происходит у художников с натурщицами. Но мое тело интересовало ваятеля лишь в качестве пластического объекта. (Будь я повзрослей, поумудренней жизненным опытом, я сразу догадалась бы по плавным жестам и медовым модуляциям голоса, что плотские интересы синьора Ринальди устремлены совсем в иную область.) Со временем на этот счет я успокоилась, однако началась новая мука: ждать дня, когда обновленная «Аркадия» откроется и все увидят Сашу Казначееву голой. В погоне за экспрессией и чувственной силой скульптор расщедрился на гигантские сосцы, каких у меня и в помине не было, а лоно амазонки украсил буйными завитками, тоже порождением его художественной фантазии. Надеяться на то, что о прототипе статуи никто не узнает, я не могла. Чертов Ринальди рассказал газетам, что позировала ему «прекрасная харбинка» и даже назвал институт, в котором она, то есть я, учусь.
И вот страшный день настал. Неделю я не решалась появиться на лекциях. Когда же наконец пришла, оказалось, что я стала знаменитостью. На меня приходили посмотреть с других факультетов. Я все время ловила на себе взгляды. В мужских читался жадный интерес, в женских – зависть. И мне это понравилось!
До сих пор я страдала из-за того, что не имею поклонников. Вроде бы не уродина: черты лица почти классические, прекрасные волосы, фигура – вообще загляденье, но почему-то никто из соучеников даже не пытался за мной ухаживать. Мать иногда робко говорила: «Сашенька, в тебе совсем нет женственности. Ты бы держалась как-нибудь помягче», но я только фыркала. (Конечно, мама была права: я отпугивала молодых людей своей резкостью, которая казалась мне оригинальной и стильной, но мужчины, как известно, во все времена предпочитали царственным львицам кротких серн.) Однако после того, как я ощутила бремя и блеск своей скандальной славы, всё встало на свои места. Я – античная богиня, вот я кто. Ну, не богиня, так амазонка или весталка. Мой удел – вызывать в мужчинах вожделение, но никого к себе не подпускать, оставаться девственной. Что может быть прекрасней?
