Она обернулась.
«У нас на втором уроке по английскому контрольная. Я к вам потом зайду, можно? Доскажете. 76-я, я запомнила!»
И унеслась, только дверью хлопнула.
«Контрольная по английскому — это, конечно, дело серьезное…» Креативщик будто сам себя утешал. Но вид у него был кислый.
Из парадной он вышел вялой походкой, опираясь на трость.
Прищурился от солнца. Посмотрел на часы.
9:20
В застрявшем лифте старичок проторчал целый час, однако, судя по неторопливости, с которой он осматривал двор, спешить ему было совершенно некуда.
Во дворе было пусто. Все, кто рано встает, разошлись или разъехались, кто на работу, кто на учебу, кто по магазинам. На скамейке у парадной сидела одинокая старушка. На нее-то говорливый обитатель 76-й квартиры и уставился.
Она тоже смотрела на него с любопытством. Делать бабушке было нечего, а тут незнакомый человек. Притом необычный — со старинной тростью.
«Доброе утро», — чуть поклонился он.
Она охотно поздоровалась и спросила:
«Мы разве знакомы? Не припомню что-то».
«Нет, не знакомы. Но я подумал, что раз вы тут сидите, то наверняка живете в этом доме. Значит, соседи».
«Я-то живу, а вот вас в первый раз вижу. Вы с какого этажа?»
«С девятого. Из 76-й».
«Это где Валентина Сергеевна жила? Вы родственник ее? По завещанию квартиру получили? Или очередник?»
«Пожалуй, очередник, — немного подумав, ответил он. — Да, вот именно. Очередник. Вы позволите присесть? Ноги с утра не держат».
«Меня тоже. — Она засмеялась. — Но все-таки лучше, чем вечером».
«Да? А меня вечером встретите — не узнаете. Как заново родился. — Он сел. — Всю жизнь сова. Медленно просыпаюсь, с трудом засыпаю».
Старуха собеседнику обрадовалась. Она вообще была легкая, веселая, с живыми, молодыми глазами.
«Я когда-то была заводная, по несколько суток могла не ложиться. Утром жаворонок, ночью сова, спать скучно и некогда. Теперь тоже почти не сплю, но ложиться ложусь. Не поднимете».
Она снова рассмеялась, и он тоже улыбнулся.
Друг на дружку они смотрели с удовольствием, предвкушая неторопливый, аппетитный разговор.
Помолчали.
Начала дама.
«Всю жизнь смотрела, как старухи у парадной сидят, ужасалась. Думала, если выпадет одинокая старость, лучше дома буду киснуть, в стенку глядеть. Как бы не так. На стенку долго смотреть — одно грустное видишь. Лучше уж тут, где люди ходят».
«Понимаю вас. «Всюду жизнь». Художник Ярошенко».
«Что?»
«Помните картину? Ярошенко, передвижника? Как арестанты смотрят из-за решетки на беззаботных птичек?»
«А, да. Правда, похоже. Это не про арестантов картина, а про старость. Очень верно подмечено. — Старушка одобрительно покивала. — Старость, как клетка. Сидишь в ней, смотришь на беззаботных птичек. Причем сидишь все время одна. Вы замечаете, что бабушки теперь на скамейках у парадных не сидят, как раньше? Перемерли все, что ли».
«Телевизор смотрят. Дневные сериалы», — со знанием дела пояснил старик.
«А я телевизор не смотрю. Всё не про меня и не для меня. То же самое ощущение — будто из-за решетки за чужой жизнью подглядываешь. А со старушками я бы поговорила. С людьми из своего времени интересней».
«И они умеют слушать! — горячо подхватил старик, должно быть, вспомнив девочку из лифта. — В старости что обидней всего? Человек прожил жизнь, набрался и опыта, и ума. Есть что людям сказать, есть, чем помочь. А не слушает никто. Мудрость из тебя, можно сказать, так и льется. Но никому она не нужна».
Первая тема была исчерпана. Собеседники послушали друг друга, произвели предварительную разведку, и, кажется, оба остались довольны.
Старушка мечтательно произнесла:
«Сегодня 25 мая. Последний звонок… Утром одиннадцатиклассницы пошли в школу такие нарядные, взволнованные. Такие милые! И на меня нахлынуло, нахлынуло… В мои времена традиции отмечать последний звонок еще не было. Но мне вспомнился выпускной бал. Он тогда не «бал» назывался, а «выпускной вечер». Обучение после войны, как вы помните, было раздельное. Здание одно и директор один, а школы две. В утреннюю смену — девочки, в вечернюю — мальчики. В переходном возрасте такое сочетание близости и отдаленности очень волнует. Находишь в парте записочку. Признание в любви. И думаешь: кто написал? Тот или, быть может, вон тот? Могли ведь общаться без записочек, во дворе или на улице. Жили-то все рядом. Но так было интересней. На бумаге подростки смелей, чем при живом общении.
Опять же таинственность, романтичность. В 17 лет это так важно! Сейчас они чуть не с восьмого класса, извините, живут половой жизнью. И не осталось тайны, голова не кружится. Одна голая физиология».
«Давайте не будем осуждать молодежь. Это скучно и даже пошло», — сказал старик, смягчив слова шутливым тоном и улыбкой.
Собеседница не обиделась, а тоже улыбнулась.
«Да я не осуждаю. К «голой физиологии» всю жизнь хорошо относилась, ханжить не стану. Сейчас трудно поверить, но в юности я красивая была. Очень красивая. На выпускном вечере, который я тут вспоминала, мне от кавалеров отбоя не было. Выражаясь по-нынешнему, я была настоящая «королева бала». Представляете, в меня были влюблены три мальчика. Очень славные, каждый по-своему. И очень разные. А звали их одинаково. И все трое в тот вечер признались мне в любви. Я была дурочка молоденькая. Мне и самой ужасно хотелось влюбиться. Только не знала, в которого. Кто меня за руку держал, в того и была влюблена. Сердце замирало… Что вы смотрите? Думаете, фантазирую? Честное слово, получила за одну ночь три предложения любви до гроба. Не верите?»
Вид у старика был скорее испуганный, чем недоверчивый.
«Невероятно… — прошептал он. — Этого не может быть…»
«Что невероятно? Почему не может быть?»
Она спустила с носа очки. В ее лице что-то дрогнуло.
«Мы точно не встречались? Вы какую школу кончали?»
Он замахал рукой.
«Нет-нет. Я на вашем выпускном вечере не был и в любви вам не признавался. Невероятно другое… Понимаете, я драматург. Пьесы сочиняю».
«Правда? А как ваша фамилия?»
«Вы вряд ли слышали».
«Зря вы так. Я обожаю театр! Раньше не пропускала ни одной премьеры. Товстоногова обожала! А еще больше Владимирова. Вы любили Владимирова?»
«Не очень… И потом, видите ли, я не совсем обычный драматург. Я пишу не для профессиональных театров, а для любительских. Это особый жанр драматургии. Называется «натуральный перформанс». На Западе это направление театра довольно хорошо развито, у нас пока не очень. Здесь принципиально, что играют не актеры, а обычные люди. Пускай неуклюже, даже фальшиво, зато волнуются по-настоящему. И от этого возникает ощущение неповторимости, искренности, подлинности. Иногда — если настроение правильное. А в следующий раз тот же самый спектакль может выйти чудовищно. В том и прелесть «натурального перформанса». Всё на живую нитку. Стоп, стоп! — Он покаянно опустил голову. — Это я сел на любимого конька. Могу говорить на эту тему часами».
