7:49
Едва проснувшись, он начал ворчать. Молчать он не умел. Совсем.
Разбудил его сквозняк.
«Холодина какая. Нельзя, что ли, было закрыть?»
Дуло из настежь раскрытого окна. Там голубело и желтело утреннее небо, и больше ничего не было, потому что этаж высокий, а очень старый человек лежал в постели и смотрел в окно снизу вверх.
«Когда всё это кончится?» — неизвестно у кого спросил он, откашлявшись и достав из стакана зубы. Подвигал челюстями, чтобы протезы встали на место.
Настроение у него, как всегда по утрам, было отвратительное. Особенно, если весна, солнце, прозрачный свет. Но он знал, как и что делать. Выработал ритуал.
«Бюро ритуальных услуг, за работу! — приказал себе старик и начал отсчет перед стартом. — Шесть, пять, четыре, три, два, один».
Тяжело, как грузовой корабль «Союз», поднялся. Одеяло соскользнуло с него, будто опоры, отошедшие при старте. Еще больше сходства с натужным, небезопасным отрывом от земли возникло, когда человек покачнулся.
Но ничего, выправился. Нашарил ногами тапочки.
«Простужусь, помру, будете знать», — мстительно пообещал он кому-то и прошаркал через комнату, чтобы закрыть раму.
Секунду-другую озирал заоконный мир.
«Тьфу, бездарность какая».
И то сказать, любоваться было нечем. Ветхие панельные девятиэтажки, асфальтовый двор, кусты. Странно только, что в голосе старика прозвучало разочарование, будто он рассчитывал увидеть вместо чахлого купчинского микрорайона Неаполитанский залив или, на худой конец, Женевское озеро.
Ворчун задернул шторы и уставился на свое жилище, тоже будто впервые. Тут зрелище было опять-таки безрадостное. Голые стены, кровать с тумбочкой да платяной шкаф, более ничего.
«М-да…»
Мрачный взгляд опустился на метровый лист фанеры, зачем-то валявшийся у окна. Древнее лицо дернулось, словно от боли или мучительного воспоминания.
«Мыться-бриться, а то повешусь». С этими словами старик заковылял в ванную, еле переставляя дряблые ноги. Спал он в рубашке, но не ночной, а нательной. Когда-то в таких ходили все мужчины, но те люди поумирали, те фабрики позакрывались или перешли на другую продукцию. Рубашка, однако, была свежая, идеально белая. Пожалуй, излишне белая. На ее фоне морщинистая шея напоминала фактурой и цветом потрескавшуюся землю.
Бреясь, старик смотрел только на бритву и помазок. Если встречался с собой в зеркале глазами, тоскливо вздыхал и отводил взгляд. Он себе ужасно не нравился.
«Терпение, — приговаривал он, — терпение. Всему свое время». Расчесал густые, совсем седые волосы, надушился одеколоном из резиновой груши.
«Так-то лучше».
Одевание представляло собой важный и неторопливый церемониал. «Какой наряд выберешь, так и день сложится», любил повторять этот человек.
Долго стоял перед открытым шкафом, где теснились вешалки с одеждой. После колебаний взял светлый льняной костюм, мешковатый, но элегантный. Поверх своей белоснежной нательной рубашки надел свободную водолазку. Взял тупоносые туфли очень маленького размера. Он вообще был невысок, тщедушен. Наверное, в молодости отличался легкостью и пластичностью движений. Былое изящество проступило в жесте, которым щеголь поправил свои белые, чуть растрепавшиеся волосы.
Последним штрихом стала чудесная трость с серебряным набалдашником в виде раздвоенного копытца. Она окончательно превратила старую развалину в пожилого джентльмена, даже денди.
Вот теперь старичок позволил себе посмотреться в зеркало и, кажется, остался более или менее доволен.
Он медленно прошелся по комнате, по коридору, опираясь на палку. Непонятно, зачем ему понадобился этот обход. Глядеть в однокомнатной квартирке было не на что. Кухня, например, вообще пустовала. Помещеньице-то в семь квадратов — ни стола, ни плиты, ни холодильника. Словно здесь никогда не готовили, не ели, не пили чай.
«Приветствую тебя, пустынный уголок. И катись к черту. Больше не увидимся».
Попрощавшись с квартирой таким оригинальным образом, старик вышел на лестницу и вызвал лифт.
Бледно-розовый язык облизнул сухие губы. Костлявая кисть с коричневыми пигментационными пятнами нервно барабанила по набалдашнику. Старый франт явно волновался.
Зашипели двери, но он не вошел в кабину, замешкался. Поднял левую ногу, опустил. Поднял правую. Опять передумал. «Кто там шагает правой. Левой, левой!» Это опять был суеверный ритуал, как с одеждой.
Пока чудак колебался, с какой ноги войти, двери захлопнулись, лифт уехал.
«Плохая примета. — Старик ударил палкой об пол. — Или хорошая?»
Двери снова открылись минут через пять. Он быстро переступил порог, с левой ноги. Нажал кнопку с единичкой.
«Плохая или хорошая? Плохая или хорошая?» — всё повторял он и, наверное, твердил бы эту фразу до самого низа, но, спустившись всего на два этажа, кабина остановилась. Двери разъехались.
На площадке стояла девочка-подросток с портфелем.
«Хорошая», беззвучно прошептал старичок и причмокнул.
8:21
«Дедушка, вы до конца едете? Если до первого, я войду. Если нет, то езжайте себе».
Лицо у девочки было не то напряженное, не то испуганное.
«Какая разница, до первого — не до первого?»
Он впился в нее глазами, будто пытался угадать причину нервозности. Палец держал на кнопке, чтобы не сдвинулись двери.
Девочка была невоспитанная. Не знала, что старшему отвечать вопросом на вопрос невежливо.
«Трудно сказать, что ли?» — недовольно протянула она, не трогаясь с места.
Старик догадался сам.
«Ты боишься ездить в лифте одна. У тебя клаустрофобия».
«Чего у меня? — Она смутилась. — Я не ездить, я застрять боюсь. Если с кем-то, еще ничего. А одна в лифт ни за что не сяду. Наверх-то нормально. Если подождать, всегда кто-нибудь придет. Сажусь и еду. Если раньше выйдут, я тоже выхожу, и дальше пешком. Вниз редко получается. Обычно по лестнице спускаюсь. Ладно, поехали. Если вы не до первого, я с вами выйду».
Она осторожно, словно ступая на лед, вошла в кабину и передернулась, когда пол качнулся под ногами.
«Я еду до самого низа. Так что бояться тебе нечего».
Старичок хихикнул.
Улыбнулась и девочка.
«Тогда поехали. А то я на урок опаздываю».
Он убрал с кнопки палец. Двери гулко захлопнулись. От этого звука девочка скорчила гримасу и побледнела.
