Когда Арабов понял, что о кино со мной говорить бесполезно, он переключился на литературу.
Во втором куплете подключается Лемешев. Я пою, сжимая рукой собственную глотку, чтобы мой голос звучал по-настоящему противно, а Лем разбавляет мое пение безумным выкриком абсурдных в данном контексте вопросов.
Михайло Фрузенштерн (КОГДА?!)
Купил бутылку водки (КАКОЙ?!)
И вылил ее в море (КОМУ?!)
Михайло Фрузенштерн
Михайло Фрузенштерн (ЗАЧЕМ?!)
Он не носил колготки (КУДА?!)
И не любил запои (О КОМ?!)
Михайло Фрузенштерн
Михайло Фрузенштерн (КОГДА?!)
Герой никак не меньше (КАКОЙ?!)
Заслуживал вниманья (КОМУ?!)
Михайло Фрузенштерн
Михайло Фрузенштерн (ЗАЧЕМ?!)
С ума сводил всех женщин (КУДА?!)
Огромным обаяньем (О КОМ?!)
И с мухами дружил
Я попытался перечислить свои любимые книги. «Голод», «Процесс», «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?», «Над пропастью во ржи», «Дорога на Лос-Анджелес», «Путешествие на край ночи»… Но Арабова не интересовала зарубежная литература. Западная литература его не интересовала. Названные мною книги ничего для него не значили. Арабов спросил, как у меня со Львом Толстым? С книгами Толстого?
– Честно говоря, я его пока не осилил. Только «Воскресенье». Несколько севастопольских рассказов и «После бала». Может, не дорос еще до остального.
– Сколько вам лет?
Я сказал, что мне скоро будет двадцать и что Толстой для меня, как кустистый куст. Чем глубже лезешь, тем сложнее пробираться. Он спросил о Достоевском. Я сказал, что люблю «Записки из подполья» и «Идиота», но все-таки мне не совсем нравится, как пишет Достоевский.
– Ну и как бы вы изменили роман «Идиот», если бы вы его писали, а не Достоевский?
– Сократил бы.
Я сказал, что вроде как в то время автору платили за страницу. Поэтому большинство романов так велики по объему. Я бы убрал много лишних подробностей, портретов персонажей. Чтобы в романе осталось, например, триста тысяч символов. Или меньше, или немного больше.
Арабов спросил, как у меня с религией. Я замялся. Не знал, что ответить.
– Я настороженно к ней отношусь, – говорю.
От меня еще чего-то ожидали. И я сказал.
– Когда мне было шесть лет, мама моя уже была немного не в себе. И заставляла меня учить молитвы. У меня неприятные ассоциации.
Арабов переглянулся с женщинами. На одну посмотрел, на вторую. Нет ли у них ко мне вопросов?
И сказал:
– Хорошо. Это все, спасибо.
Я:
– До свидания.
Татьяна Артемьевна:
– Всего доброго.
Декан:
– До свидания.
И я вышел.
И припев.
Он любимый наш Михайло
Был всегда одним из первых
У него стальные нервы
Он как айсберг в океане
Он любимый наш Михайло
Вовсе не нуждался в лести
Мы о нем слагаем песни
У него весь мир в кармане
(Главное на букве «а» в словах «океан» и «карман» неожиданно повышать голос, чтобы слушатель испытал все безумие простой песни о странствиях Михайло – вот мой рецепт настоящего суперхита.)
Распечатка с результатами собеседования висела на стенде возле кафедры этим же вечером. Мою фамилию не пришлось искать, проблем с этим не возникло. Моя фамилия шла первой. Напротив стояла оценка «3». Я пробежал взглядом по оценкам остальных абитуриентов. Больше не было ни одной тройки: шестерки, семерки, «восьмерки» и одна «девятка». Мои шансы на поступление резко снизились. Их почти не стало. До собеседования я был где-то восьмым или девятым на тринадцать мест. Теперь я шел двадцатым или даже двадцать пятым.
Зато чуть позже песенку о подвигах Михайло Фрузенштерна подцепила половина абитуриентов в общаге и теперь напевала ее. Не могли избавиться от нее и проклинали меня.
Это был хит лета.
* * *
Мы подружились с Орловичем. Он тоже не прошел – поступал на заочное сценарное. У мастера, который набирал на заочное, была фамилия Нехорошев. Простодушный Орлович сказал:
– Если у него есть чувство юмора – я поступлю. Нет чувства юмора – получу «двойку».
И начал свой литературный этюд со слов: «Нехорошев, твою мать!..» Этюд – забавная история, случившаяся с однофамильцем мастера, – мастеру не понравился, и Орлович получил «двойку», то есть слетел с первого же тура. Выпил водки с горя, потом оклемался. И пока шли экзамены, работал грузчиком: разгружал вагоны.
Орлович был очень силен физически – в прошлом кандидат в мастера спорта по гребле, школьный учитель физкультуры, частный предприниматель и строитель, в свои тридцать четыре он нормально справлялся с физической нагрузкой. Когда стало ясно, что я не поступлю, я увязался разгружать вагоны с Орловичем. Мы сели в электричку, доехали «зайцем» до станции Лось (это совсем недалеко), а потом минут пятнадцать шли по путям. Наконец подошли к складу. Бригадир уже знал Орловича, бригадиру было известно, что Орлович сегодня придет.
– А для него будет работа? – спросил Орлович, указывая на меня.
– Скоро узнаем. Пусть ждет.
Мы ждали. Только Орлович уже переодевшись в грязное, а я пока нет. Собственно, у меня вообще не было сменной одежды, предусмотренной для тяжелой работы, поэтому мне было не во что переодеваться. Пришло еще несколько ребят, совсем молодых. Лет по шестнадцать или семнадцать. Мы покуривали и ждали, будут ли нужны люди. Через полчаса бригадир вылез из подсобки и сказал:
– Сегодня работа будет для всех!
Он собрал у всех паспорта, и понеслось. Здесь была также бригада из постоянных грузчиков – огромных дебилов, которые гоняли и материли нас, пришедших подработать. Но сами они легко и профессионально работали с грузами, тут надо отдать им должное.
Это длилось девять часов, почти без перерывов. Поезда подъезжали и отъезжали, их надо было разгружать или загружать, это для меня не имело значения. Сахар, консервы, газировка, мука, соль. Если вдруг вагона не было, бригадир тут же придумывал какое-то занятие. Подмести тротуар или перенести что-нибудь в помещении. Когда мне было семнадцать, я две недели работал грузчиком на заводе газводы, но тогда это было намного проще. Небо и земля. Сейчас я усирался, не знаю, как справлялись эти тощие подростки: было жарко, мне казалось, что подохну, и пот лился ручьем.
У Орловича тоже было повышенное давление, но он это нормально переносил. Давление могло подняться до двухсот, и Орлович это спокойно выдерживал, такой сильный у него был организм. Только похмелье он плохо переносил.
