Однако Орлов, усталый от хохота, когда ему рассказывали о людях, тем не менее отмечал, что, в сущности, Кирилл где-то прав, если понимать его в том смысле, что, на самом деле, самое высочайшее невыразимо в словах и мало соответствует тем понятиям, которыми бедное человечество тешило себя, пытаясь познать абсолютно Глубинное.
Но в каком смысле надо было в действительности понимать Кирилла – никто не знал.
В остальном же это был на редкость скромный человек. Старушек в троллейбусе никогда не забижал, был слаб на милостыню, особенно по отношению к инвалидам; если его толкали, к примеру, в метро, то сам извинялся первый, не дожидаясь извинения толкуна. Чего в нем не было, так это эгоизма: последнее отдаст человек. Зарабатывал он пением и уроками. Если один друг Никиты хохотал, так этот – пел. Конечно, не так часто, как Боренька хохотал, и пел он вовсе не приступами, а нормально, но все же отличался тем, что пел во сне. Это была его единственная вредная привычка.
Баб у него было много, но он ни на ком не задерживался долго: прогонял.
Терпеть не мог, чтоб была «единственная», и вообще повторял, что роль женщины в его жизни сведена к необходимому, но минимуму.
Некая Наташа, одна из тех, кто претендовал на «единственность», уверяла, что проблема в том, что женщинам якобы трудно адаптироваться к его мании величия, так как повседневная жизнь включает явления, которые исключают величие. Когда ей замечали, что в повседневной жизни Кирилл вовсе ничем и не выражает свое величие, считая такую жизнь за пустяк, она отвечала, что хотя он и не выражает, но это невидимо и тайно ощущается, тем более, женщины чувствительны к мании величия и не любят ее в близких.
Так или иначе, по жизни Кирилл был сама скромность и даже тихость.
Голос был тоже тихий, и квартира его – тихая, затаенная, точно в ней поселилась бесконечность.
Вот туда-то, в такую тишину и направились Егор с Павлом.
По дороге зашли в бар, на Тверской. И, сидя в отъединенном углу, в полумраке, Егор отрешенно заметил:
– Ты, надеюсь, понял, из всего, что рассказывали о Никите, особенно этот Боренька, хохотун, одну вещь…
– Понял. Какую ты думаешь?
– Никита считает, что он попал в мир мертвых.
– Конечно. И я, в сущности, рад этому. Хорошо, когда тебя принимают за умершего.
– Тут ведь еще такой момент. Он пришел из будущего в далекое прошлое. Значит, и с этой точки зрения, мы для него – умершие.
– С этой или с другой, но он точно принимает этот мир в целом за владение мертвых. И ему жутко от этого. Все в нашем мире вызывает в нем ужас. Он не может смотреть даже, как мы едим, ибо тяжко видеть пир мертвых, еду трупов.
Никита действительно думал так.
По многим причинам он был в этом абсолютно убежден. И тяжело ему было смотреть в глаза детей и людей.
Все, что происходило на этой планете в нашу эпоху, вызывало в нем именно такое чувство. Находясь в толпе, на центральных улицах Москвы, где много иностранцев, он удивлялся многообразию мертвых. И смех Бореньки поражал его как открытие: оказывается, труп может так смеяться, так глубинно, до самого нутра, уже, правда, пустынного, так заливно! И любил Никита Бореньку за это, души не чаял в нем.
Удивляла его и тяга мертвых к наслаждению. Но когда кто-нибудь из них умирал – тут Никита порой становился в тупик, но не особенно. Он считал, что смерть – это длительный и сложный процесс, со многими стадиями, перерывами, даже оживлением, и обычную нашу смерть он чаще воспринимал лишь как один из этапов. Причем почему-то считал, что здесь происходит, наоборот, некоторое оживление, гальванизация, смерть шиворот-навыворот. Он был очень чуток в этом отношении.
Трудно было ему, а по большей части и невозможно, передавать людям свои мысли, знания, и глубь. Тут он только барахтался, но никаких выражений ни в чем не находил. То, что было в нем, то, что он помнил и знал оттуда, жило в нем одинокой чудовищной глыбой, ходячей заполярной Вселенной, которую он ни с кем не мог разделить. Он пытался иногда, издавал какие-то звуки, искал нужные слова в огромных словарях (но там таких слов, явлений и понятий и близко не было), порой прыгал, дергался, пытаясь патологическими движениями выразить то, что он хотел. Все было бесполезно. Естественно, его принимали за сумасшедшего обычные люди, но где-то он и действительно сдвинулся после того, что с ним произошло там, да и здесь. Правда, кое-что он мог бы вполне выразить на языке того времени, в которое он попал, но он не хотел: ибо вне связи с остальным это было бы нелепо и тотально искажало бы картину. Но иногда у него вырывалось…
И тогда ему самому становилось страшно, он бросался из стороны в сторону и кидался даже есть, пожирать эту их пищу, если она была под рукой. Потом его рвало, но кое-что усваивалось, и текла странная кровь изо рта… Но он знал, как поддерживать свою жизнь. Он цеплялся за нее так же, как цеплялись все эти мертвецы, и в этом был с ними схож…
Но их веселость вызывала в нем такое изумление, что на какое-то время его ум прекращал функционировать…
Егор и Павел должны были еще подхватить на Таганке других гостей, вызвавшихся повидать бедового Никиту. Одна гостья – была та самая гадалка и экстрасенска, Тамара Ивановна, тетушка Павла, к которой он еще раньше обращался по поводу некоторых деталей своей судьбы. Толстуха умолила Павла, чтоб ей увидеть Никиту. «Может быть, удастся погадать на него, Паша, – захлебываясь, говорила Тамара Ивановна, – тогда из-под завесы-то и откроется суть, и мы увидим…»
Павел в конце концов устал от нее, но он заметил, что лучше, чтобы из-под завесы не открывалась суть. Но он-де обречен.
«Возьмем кота! – вскрикнула Тамара Ивановна. – Моего, любимого. Он не прост. По его реакции многое можно будет понять».
Вторым гостем был Черепов. Он нашел-таки Павла. Черепов был свой, из общей метафизической компании, и от него скрывать было нечего. Без особого интереса он согласился приехать.
В толчее на Таганской площади нашли гадалку с котом. Кот был большой, жирный, черный и все время мурлыкал у Тамары Ивановны на груди. «По нему – хоть весь мир провались – лишь бы мурлыкать», – шепнула та.
Черепов стоял невдалеке, но своим острым взглядом определил Тамару Ивановну, хотя был с нею незнаком.
«Что-то есть в ней от ошалелости нашей», – решил Клим.
И вся эта компания ввалилась в старомодный, исторически ценный двухэтажный домик в Замоскворечье, где приютилась квартира «провидца». Кота несли почему-то в авоське, но он продолжал там мурлыкать. Ему было все равно. От него исходили токи равномерного блаженного бытия.
Кирюша приготовил для гостей скромное угощение. Но Черепов от сестры привез целую сумку добра. Квартира была до такой степени «достоевской», что это сразу всех сблизило с хозяином. Кирилл принадлежал к другой метафизической группе, чем гости, они не пересекались раньше, но оказалось, что слышали друг о друге и кое-что знали. Выяснились линии, общность. Во всяком случае, труды Рене Генона (в основном на французском) были азбукой и там и тут. Однако Кирюша был какой-то особенный и резко выделялся в своей группе и среде.
