— Так что же мне делать? — спросил Робин невыразительным, механическим голосом. — Я должен следовать твоему примеру? Никого не видеть, никого не любить, ничего не чувствовать. Жить все время в одиночестве, гневно глядя на мир с пятнадцатого этажа.
— Я бы не стала жалеть о том, как я провела последние два года, — сказала Апарна, — если бы мне удалось завершить работу. Если бы мне позволили завершить работу. Все остальное не имеет значения. Видишь ли, мне больше не нужны друзья, а вот тебе, как мне кажется, нужны. Холодные, рассудочные друзья, к которым тебя так влечет. Ты никогда не замечал, что все твои друзья терпеть меня не могут? Как неожиданно все эти блестящие споры, импровизированные остроты иссякали, как только я садилась за стол и смотрела на всех с комичной прилежностью? Бьюсь об заклад, им достаточно было услышать мое имя, и их начинало корежить. Ты когда-нибудь говорил с ними обо мне? Или тема людей представляется тебе несколько приземленной для тех возвышенных бесед, что ты сейчас ведешь?
— Почему ты продолжаешь со мной общаться, Апарна? — спросил Робин. — Я в недоумении. Я заинтригован. Прежде чем я уйду, я действительно хочу узнать, почему ты продолжаешь со мной общаться.
— Ты мне нравишься, — ответила она. Робин рассмеялся, коротко и тихо. — И однажды мы могли помочь друг другу.
— Однажды?
— В тот раз… когда же это было… этим летом. Ты все мне обещал, что мы отправимся вдвоем в Озерный край. Что у тебя есть друг, который недавно купил там домик, и что мы туда поедем на неделю-другую. Ты собирался ему позвонить и спросить, можно ли там пожить. Ты все рассказывал о краях, которые видел в детстве, и о том, как ты хочешь туда вернуться, и я тогда подумала, что неделя в каком-нибудь таком месте… это может быть совсем неплохо. Ты тогда много рассказывал о своих родных. Теперь же ты никогда о них не говоришь.
— У меня те места ассоциируются… с потребностью завести семью. Смешно, не правда ли? Больше они ничего для меня не значат. Все это теперь так далеко. Думаю, там сейчас многое изменилось. Я не был там целую вечность. Было бы приятно вернуться назад.
— Зачем? Что бы это дало?
— Не знаю. Ты бы в тот раз поехала со мной?
— Конечно, поехала бы. Мы бы стояли у озера на закате и держались за руки. Это было бы очень романтично.
— Возможно, мне следует повидать родителей… поехать и повидаться с ними. Как ты считаешь?
— Возможно, мы оба разочаровавшиеся романтики, Робин, и эта поездка стала бы началом страстного романа, который был бы для нас обоих или спасением, или смертью. Возможно, ты так бы мной увлекся, что забыл бы все. Даже загадочную К.
— «К»? О чем ты?
— О влюбленных, о которых ты пишешь. Их имена всегда начинаются на «Р» и «К». Когда ты расскажешь мне о ней, Робин? Когда ты выложишь все начистоту?
Робин не ответил, и Апарна вернулась к интонации злобных воспоминаний.
— А, какая разница. Обещания, обещания, всегда обещания. Ты так и не позвонил своему другу. Мы так и не совершили это сентиментальное путешествие, вторым классом. Ты опять играл с идеей. Я не утверждаю, что ты это сознавал, я не утверждаю, что ты этого хотел, но ты несерьезно относился ко мне. Не совсем серьезно. Когда ты станешь относиться серьезно хотя бы к чему-нибудь. Робин? Жизнь для тебя — это просто мрачная ирония, и от этой мысли тебе легче жить, да?
— Я отношусь серьезно к своему творчеству.
— Разве? Наверное, есть несколько серьезных мыслей, которые ты старательно вставляешь в свои литературные опусы. Например, самоубийство.
— Самоубийство?
— Да. В твоих рассказах всегда упоминается самоубийство. И зачастую совершенно беспричинно. Вот, например, бедная семья в твоем первом рассказе или депрессивный друг в этом. Причем эта линия не получает никакого продолжения. Ты играешь с этой мыслью, как и со всем остальным. Возможно, ты просто хочешь доказать…
— Послушай, Апарна, может, я все-таки скажу, зачем я сюда пришел? Я сегодня разговаривал с Эммой. Это мой адвокат. Она больше не хочет защищать меня, если я не признаю себя виновным. Она считает, что я это сделал.
Апарна опустила взгляд; и теперь ее голос был сама нежность, сама мягкость.
— Прости, Робин. Я понятия не имела, ты ведь знаешь, что не имела. Почему ты не сказал мне раньше? Я не знаю, что сказать…
Робин охрип от свалившегося на него несчастья; он едва мог говорить.
— Можно мне еще чашку чая?
— Да, конечно.
Апарна взяла кружки и ушла на кухню. Она наполняла чайник, доставала чайные пакетики, наливала молоко и беспрестанно кусала губы, подыскивая слова ободрения, слова утешения. Возможно, она попросит Робина остаться на вечер, приготовит ему ужин, выдернет себя из этого мстительного настроения. Она заторопилась с чаем и направилась в гостиную. Сейчас она сядет с ним рядом на диване и…
Робин исчез. А вместо детского смеха и криков снизу, с игровой площадки доносились взволнованные взрослые голоса. Не зная, не догадываясь, даже не опасаясь, она вышла на балкон и глянула вниз. Вокруг тела уже собралась довольно приличная толпа.
Часть четвертая
Невезучий человек
Пятница, 19 декабря 1986 г.
До Хью наконец начало доходить, что он никогда не найдет работу в научной сфере. Это понимание, как и зимняя непогода, подступало медленно, и он научился справляться и с тем и с другим, а именно — как можно дольше валялся в постели, распалив газовый камин на полную силу. Половину времени Хью дремал, а другую половину лежал без сна, тараща глаза в потолок и рассеянно возложив руку на гениталии. Приняв такую позу, он, чтобы не думать о будущем, думал о прошлом. Прокручивал в голове эпизоды из жизни, которые вызывали у него наибольшую гордость, и сравнивал их с нынешним своим состоянием душного бездействия. Церемония по случаю окончания университета, шестимесячная поездка по Италии и греческим островам, вспышка интеллектуального возбуждения, когда он завершил магистерскую диссертацию; первая сексуальная победа, вторая сексуальная победа, последняя сексуальная победа; публикация его примечания к строке 25 «Литтл-Гиддинг»
[10]
в номере за 1976 год журнала «Примечания и вопросы», церемония по случаю присуждения ему докторской степени.
Но в первую очередь его разум терзало знание, что события эти произошли очень давно. Все они случились в течение восьми лет, а с тех пор минуло почти столько же, и за этот срок он не смог припомнить ничего. Ни единого светлого пятна. Помимо прочего, это означало, что у Хью сформировалось очень необычное чувство времени: он понимал, что со дня, когда он получил докторскую степень, прошло восемь лет, но поскольку эти годы не были отмечены ни единой вехой, он не мог отличить их друг от друга или хотя бы оценить их все вместе. День триумфа в кафедральном соборе Ковентри казался ни близким ни далеким; если он чем-то и казался, то днем из совсем другой эпохи. Теперь его жизнь вмещала иные реалии: шипение газового камина и теплую духоту комнаты; жесткость паховых волос, когда он накручивал их на указательный палец; запах (который он давно перестал воспринимать) нестиранных носков и трусов, заброшенных под кровать; и ежедневный ритуал, заключающийся в том, чтобы где-нибудь в 14.30 заставить себя вылезти из постели, из квартиры, сесть в автобус и добраться до студгородка в поисках какой-нибудь компании.
