— Было невозможно. То есть такого не должно было случиться.
— Но как это произошло? Победили не те лошади?
— Побеждали наши лошади. Сначала. А потом одна из скачек закончилась одновременным финишем. И все пошло прахом. Мы на это не рассчитывали.
— А я думал, вы все предусмотрели.
— Может быть, ты помолчишь минутку, Гарольд? — Он схватил листок бумаги и помахал им перед моим носом. — Не видишь, что я делаю? Я пытаюсь разобраться, свести концы с концами.
Впрочем, похоже, он уже отказался от дальнейших попыток; к вычислениям он более не приступал, просто сидел, посасывая кончик карандаша и глядя на всю эту арифметику незрячими, пустыми глазами.
— Но, Роджер, — мягко начал я, — Криспин — твой друг. Он же не станет требовать с нас таких огромных денег, правда?
Роджер молчал, переваривая мои слова, затем вскочил и забегал по комнате.
— Ты что, дебил? — рявкнул он. — Ты вообще ничего не понимаешь? Мы поставили свою подпись. В Сити имеются определенные правила. Dictum meum pactum — «Мое слово — мое обязательство». Он вытрясет из нас все, что сможет, слышишь, ты, болван! До последнего фартинга. Он ведь тоже по уши вляпался. Сегодня он проиграл целое состояние. Чертову уйму денег. И он не выпустит нас из своих лап.
На сей раз замолчал я — и надолго, с ужасом осознавая случившееся и размышляя, чем нам это грозит. Наши планы рухнули, а передо мной маячат месяцы нищеты, пока я не выпутаюсь из долгов, — Роджер уговорил меня вложить в эту идиотскую ставку даже больше, чем оставалось на моем счете в банке. И когда я подумал об этом, во мне зашевелилось чувство, которое я до сих пор по отношению к Роджеру запрещал себе испытывать, — возмущение. Нескрываемое, кипящее, стойкое возмущение.
— Нет, это ты болван, — заговорил я сперва умеренным тоном, но, когда он бросил на меня изумленный взгляд, мой голос окреп почти до крика: — Это ты идиот, Роджер! Как ты мог совершить такое? А еще интереснее, как я мог тебе доверять? Зачем я слушал тебя? Зачем позволял так с собой обращаться? Я исполнял любое твое требование, прибегал по первому зову, лебезил, словно перед любовницей! Я так высоко ценил тебя, так восхищался тобой, а теперь… нате вам, пожалуйста! Ты не понимал, что делаешь. Не понимал, о чем говоришь. Ты — мошенник, вот кто ты такой. Жучила, как сказали бы американцы. А я-то ловил каждое твое слово, верил всему, что слышал, — я роздал половину моих любимых книг, потому что ты презираешь их авторов, выбросил почти все мои стихи, потому что ты отозвался о них… с холодным, намеренным безразличием. Но ты — всего лишь мошенник чистой воды, и каких много! Подумать только, я слушался тебя во всем, я воспринимал тебя всерьез! Тебя, который выставил нас обоих на посмешище в театре, а затем принялся убеждать меня в том, что христианская вера выдохлась и теперь мы должны приносить в жертву коз посреди круга из камней… господи, да ты даже говорил, что собираешься наложить проклятие на свою сестру! Кем ты себя возомнил, Роджер? Гуру, магом? Помесью Ливиса, Мидаса и Гэндальфа?
[35]
Боюсь, Роджер, этот номер больше не пройдет, нет уж, хватит. Ты достаточно долго ослеплял меня своим «величием». Но теперь я вижу тебя насквозь. У меня открылись глаза. Наверное, за это я даже должен быть благодарен случившемуся — хотя прозрение далось мне очень большой ценой, невероятно большой. Что ж, на ошибках учатся.
Я взял пальто, лежавшее на кровати, и начал одеваться. Меня остановили слова Роджера, произнесенные тихим, монотонным, пугающе невыразительным голосом:
— Но я наложил проклятие на мою сестру.
Я замер с одной рукой в рукаве:
— Прошу прощения?
Вместо ответа Роджер подошел к камину, взял с полки письмо — два листка голубой бумаги, сложенные пополам, — и подал мне. Пока я читал, он стоял рядом, нависая надо мной.
Письмо было от матери Роджера. Большую его часть я не помню, но я хорошо запомнил отрывок, извещавший Роджера о том, как сильно переживает его сестра, потеряв ребенка, — несколькими днями ранее у нее случился выкидыш.
— И что? — бросил я, возвращая ему письмо и заканчивая одеваться.
— Это я сделал.
Я вгляделся в него, стараясь понять, не шутит ли он. Роджер явно не шутил.
— Не смеши меня. — Я направился к двери.
Роджер схватил меня за руку, притянул к себе:
— Это правда, поверь. Именно об этом я просил ее.
— Просил? Кого?
— Богиню.
Я был не в настроении выслушивать все это. Правду он говорил или нет (точнее, верил ли он сам в то, что говорил), мне хотелось одного — уйти.
— Желаю приятно провести время на завтрашнем празднестве. Я иду домой.
Когда я попытался выдернуть руку из его пальцев, хватка Роджера стала только крепче. Я посмотрел ему в глаза и с удивлением обнаружил, что в них стоят слезы.
— Не уходи, Гарольд. Пожалуйста, не уходи.
Не успел я сообразить, что происходит, как он притянул меня к себе еще ближе и впился губами в мой рот. Я попробовал вырваться, но его объятия оказались сильнее, чем я мог предположить.
— Сколько всего, — шептал он, царапая щетиной мои губы, — сколько всего мы еще не совершили. И сколько нам еще предстоит…
Я ощущал его эрекцию. Собравшись с силами, я высвободился и оттолкнул его. Толчок был настолько мощным, что Роджер не удержался на ногах и упал в камин, повалив электронагреватель (к счастью, выключенный); в этом положении, полусидячем, полулежачем, он и остался, потирая голову там, где наверняка расшиб ее об викторианскую плитку. Не нанес ли я ему серьезного увечья, мелькнуло у меня в голове, но я был так зол, что не бросился на помощь; повозившись с задвижкой, я торопливо распахнул дверь и, даже не позаботившись ее захлопнуть, вышел вон и не оглянулся напоследок.
Мне осталось рассказать совсем немного.
Роджера я не видел больше года. В понедельник утром я получил от него короткую записку, составленную в сухом деловом тоне, с сообщением, что Криспин Ламберт настаивает на уплате долга. Я наскреб денег (в основном заняв у родителей) и как можно скорее отправил их Роджеру. Затем наступило затишье. До меня дошел слух, что Роджер, уволившись из фирмы, больше не работает на бирже, но где он и что с ним, я представления не имел. Конечно, мне хотелось бы разузнать, но я подавлял свое любопытство. Я понимал, что он — опасный человек. Догадывался я также, что опасность таится и в чувствах, которые ему чуть было не удалось во мне возбудить. Я не желал иметь с этим ничего общего. В моей жизни начался новый период — спокойный, но бесцветный. Я был искренне привязан к Роджеру и обнаружил, что жизнь без него течет слишком ровно, ей не хватает остроты. Осенью в фирме «Уолтер, Дэвис и Уоррен» появилась новая секретарша. Ее звали Барбара. Она была родом из Бирмингема — пышногрудая хорошенькая блондинка. Я принялся оказывать ей знаки внимания, которые она благосклонно принимала. Мы начали встречаться вне работы. Это было скромное, чинное ухаживание без волнений и бурь. Я водил ее в кино, водил в театр, водил в концертные залы. Однажды летом 1960 года я повел ее в Альберт-Холл на сюиту Прокофьева «Ромео и Джульетта» — в надежде, что звучные романтические всплески этой музыки пробудят в наших сердцах такую же страсть друг к другу. Не пробудили. В антракте Барбара сказала, что мне, наверное, больше не стоит приглашать ее на концерты классической музыки. Она предпочитает Клиффа Ричарда и Томми Стила.
[36]
Разговор этот состоялся в баре, когда мы приканчивали наши напитки (я — полпинты горького, она — «дюбонне» с лимоном), затем она отправилась в дамскую комнату, я же от нечего делать огляделся и увидел в другом конце бара Роджера: он в упор смотрел на меня. На лице его блуждала довольная, понимающая улыбка. Он поднял бокал в знак приветствия. Я допил пиво и ушел, не ответив ему тем же.
