— На следующей развязке налево, на первый съезд.
На сей раз я выполнил указание Эммы. Но затем решил опять испытать ее терпение. Сразу после паба «Старый заяц и псы» я резко свернул на Личгрин-лейн. Эмма молчала несколько секунд, пока компьютер ломал голову, вычисляя, что я задумал, а потом сказала:
— Через двести ярдов поверните направо.
— Понятно, к чему ты клонишь, — сказал я, — но мы все же свернем с маршрута. Надеюсь, ты не обидишься? Видишь ли, сейчас мы отправимся в сентиментальное путешествие. Вряд ли ты запрограммирована на такое.
— Приготовьтесь повернуть направо, — настаивала Эмма.
Не слушая ее, я повернул влево. И через пару сотен ярдов увидел то, что искал: серый, облицованный штукатуркой с каменной крошкой дом, не отличимый от соседних домов, так что не сразу его и найдешь, со скудным асфальтированным пространством перед входной дверью, где стоял древний зелененький «ровер-2000». Я затормозил напротив, на другой стороне улицы.
— Через двести ярдов сделайте полный разворот, — предложила вариант Эмма.
Не выключая двигателя, я вылез из машины, обошел ее и прислонился к дверце, глядя на дом. Здесь я прожил тринадцать лет, с 1976 года. Я, мама и папа. Дом совсем не изменился, ни в чем. Я постоял еще минуты две-три, поеживаясь на мартовском ветру, потом залез в машину и поехал дальше.
— Ну и что я должен был почувствовать? — рассуждал я, направляясь обратно на трассу А38, которая вела в центр города. — А может, подумать о чем-нибудь важном? Я уже двадцать лет с лишним не живу в этом доме. Да, я здесь вырос. Провел свое детство. И вот возвращаюсь, гляжу и, честно признаюсь, практически ничего не чувствую. Детство у меня было самым обычным, без каких-либо необыкновенных событий. Впрочем, как у всех в здешней округе. Ничем не примечательное детство. Вот так и надо написать на моем могильном камне: «Здесь лежит Максвелл Сим, самый обычный парень». Эпитафия — закачаешься. Неудивительно, что я надоел Каролине. Неудивительно, что Люси не рвется общаться со мной. Что мы втроем, с отцом и матерью, делали такого в том доме на протяжении тринадцати лет, чего не делали другие семьи в точно таких же домах в Бирмингеме или в любом уголке страны? А главное, зачем все это было? Вот что мне хотелось бы знать. Я ведь немногого прошу, а? Только выяснить, в чем смысл всего этого. Ну и в чем же он, мать его так?
— До развязки полмили, — сказала Эмма. — Держитесь левее, затем сразу сворачивайте.
У этой женщины на все найдется ответ.
13
— Следуйте прямо, расстояние две мили.
Теперь я ехал мимо старого завода в Лонгбридже. Точнее, мимо зияющей дыры в пейзаже, где когда-то стоял завод. Странное было ощущение. Когда возвращаешься в места, где жил раньше, ты, конечно, ожидаешь увидеть перемены, но скорее косметические перемены — редкие новые строения, разбросанные там и сям, кое-где яркие краски вместо блеклых прежних. Но тут все было совсем иначе: огромный завод в несколько корпусов, тянувшихся на много квадратных миль, вибрируя от шума станков, звеня голосами тысяч мужчин и женщин, что стекались сюда со всей округи, — все исчезло. Все разрушили и сровняли с землей, так что и следов не осталось. А посреди этой огромной городской пустоши возвели рекламный щит, возвещавший, что очень скоро феникс восстанет из пепла: на этом месте «по современному проекту» отстроят «эксклюзивное жилье» и торговый центр — поселок-утопию, где у людей не будет иных забот, кроме как поесть, поспать и пройтись по магазинам. Работать, очевидно, им уже будет не нужно, а значит, никакой тягомотины вроде раннего подъема по утрам с целью вовремя добраться до заводских ворот, чтобы заняться столь вульгарным делом, как производство. Мы что, совсем из ума выжили? И напрочь позабыли, на чем зиждется процветание, — на чем-то твердом, что можно пощупать? Даже таким, как я, которые в последнее время только и делали, что бумажки перебирали да новостные сайты проглядывали, ясно: мы движемся куда-то не туда — снос заводов ради возведения магазинов уже не кажется блестящей идеей, и вряд ли разумно менять крепкие основы общества на воздушные замки.
— До поворота три четверти мили.
Я обнаружил, что ехать через Нортфилд более не обязательно: у местных властей нашлись деньги на строительство новой объездной дороги, настолько новой, что даже Эмма о ней не знала. Она путалась и сбивалась, пока я сновал по развязкам и тормозил на красный свет. Впрочем, даже когда она выдавала противоречивые советы и яростно ворочала мозгами, ее тон оставался абсолютно невозмутимым. Чем нельзя было не восхищаться. Какая женщина. В Селли-Оук
[21]
ее проблемы закончились, и она уверенно провела меня по извилистому маршруту вплоть до Хегли-роуд.
[22]
Я прибыл туда в начале четвертого и сразу зарегистрировался в «Кволити Отель Премьер Инн», где номер на одного стоит чуть более сорока фунтов за ночь — в рамках бюджета Алана Кета. Комната была не очень большой, и вид из окна открывался не самый восхитительный — второй этаж, окно во двор, — но меня это вполне устраивало. На столе я обнаружил чайник и пакетики «Nescafe», заварил кофе и прилег на полчасика передохнуть. Мне было немного тоскливо, и я уже собрался позвонить Линдси, но все же решил отложить звонок до вечера.
До визита к Бирнам оставалось полтора часа — достаточно времени, чтобы съездить в Кингз-Нортон, на кладбище. Так я и поступил. Мамина могила выглядела аккуратно. Я купил цветы в местном «Теско-экспресс» и прислонил их к памятнику. Вазы или другой емкости у меня с собой не было. Барбара Сим. 1939–1985. И только-то. Отец хотел очень простую надпись, «без завитушек», как он мне тогда объяснял. Умерла в сорок шесть лет. Я уже старше. Я прожил дольше моей матери, но, по-моему, пройдет еще немало лет, прежде чем я почувствую себя таким же взрослым, какой она мне всегда казалась. Мама родила меня в двадцать два года. Последние двадцать четыре года своей жизни она посвятила мне, все без остатка. Нянчила, растила, наблюдала, как я становлюсь самостоятельным. Она любила меня безоговорочно, таким, какой я есть. Возможно, она не блистала умом, и образования ей не хватало, и она не понимала поэзии моего отца (как и я, если на то пошло), но эмоционально она была куда старше своих лет. То ли обстоятельства сделали ее такой, то ли ее поколение, пережившее в детстве войну, взрослело быстрее, чем мои сверстники. Как бы там ни было, я преклонялся перед ней (именно так — никакое другое слово не годится), она была прекрасной матерью. Не сравнить с моим жалким родительским опытом.
1939–1985. Этого мало. Надо написать на памятнике что-то еще, по-настоящему значительное.
И что же?
— Она была очень милой, твоя мама. Мы с Дональдом всегда так считали. Поверишь ли, мы чуть ли не каждый день ее вспоминаем.
