Но первая трудность, с которой я столкнулся, — я не знал, как к нему обращаться. Мне уже было известно, что он больше не желает, чтобы его называли Шоном. Свое имя он переиначил на английский манер в Джона. Джон Гардинг. Звучит приятно, солидно и совершенно по-английски. Я знал, что его отец был ирландцем, но когда упоминал об этом, он делал вид, будто не слышит. Только однажды заявил, что его отец — ирландец лишь наполовину, и начал приводить всякие тому доказательства. Но в целом об отце почти не говорил. По его словам, мать играла в его жизни куда более важную роль, ее фотографии были повсюду — на полках, на камине, на рояле. Выглядела она устрашающе, прямо скажем. Как женщина из 1930-х годов, а не из 1970-х. Как училка, по милости которой тебе снятся кошмары. На нескольких снимках у нее в глазу торчал монокль.
Должен признать, в доме у него было довольно чисто и опрятно. Полагаю, без Сциллы и Харибды тут не обошлось. Правда, чистить и приводить в порядок там было особенно нечего. Имущества немного. Мебель почти отсутствовала, только стол, за которым ели, и стол, за которым работали; в одной из комнат он устроил кабинет, там стоял компьютер. Но книги лежали повсюду — не только в кабинете, но по всему дому, на кухне, в прихожей, в ванной. Огромные стопки книг. На любую тему. Сочинения по краеведению и топографии, но и всякая муть тоже, вроде оккультизма, колдовства, язычества. Много классической литературы. Романы, сотни романов — но не современных, а написанных в восемнадцатом или девятнадцатом веках. Книги по истории, политике. «Майн кампф», понятное дело. И куча книг о восточных религиях. Особенно об исламе. Очень эклектичный подбор, верно. Но весьма впечатляющий. Не припомню, чтобы в школе он много читал.
Самое смешное, нам не о чем было разговаривать. Гардинг, во всяком случае, явно не испытывал желания заводить беседу, а к тому, что я говорил, он интереса не проявлял. Рутинные вопросы типа «Как дела?» и «Что у тебя происходит?» оставались практически без ответа.
Я попробовал рассказать ему о ребятах из школы, но он меня перебил, и довольно грубо. «Я не помню этих людей», — отрезал он. Не помнил ни Дуга, ни тебя. Лишь сказал: «Вы все были привязаны к земле. Земляные люди». Уж не знаю, что бы это значило. Исключение составил только Бенжамен. Его глаза на миг загорелись, когда я упомянул это имя. Гардинг спросил, издал ли Бенжамен свою книгу. Я ответил, что нет, ему никак не удается ее закончить. И Гардинг вроде даже огорчился. Сказал, что у Бенжамена «был потенциал».
Я рассказал, как Бенжамен его нашел, как наткнулся на запись в книге отзывов в Дорсете, и спросил, помнит ли Гардинг, что он там понаписал. Он ответил, что, конечно, помнит, но больше он таких вещиц не пишет. Артур Пуси-Гамильтон мертв, и тело его давно остыло. Я спросил, насколько глубоко он вживался в этот образ. Он ответил, что очень глубоко. У Гардинга была теория: если хочешь написать хорошую сатиру или пародию, ты должен любить предмет своих насмешек — до определенной степени. Выяснилось, что он детально изложил эту теорию в книге, над которой работал, — «История английского юмора», начиная с Чосера и кончая Вудхаузом. Он много говорил о своих книгах. Ни одна не была опубликована. Но в заключение вдруг заявил, что «отверг» юмор, — таким тоном люди сообщают, что бросили курить или перешли в другую религию. Одно время Гардинг обретался в монастыре — вот тебе и еще одно сходство с Бенжаменом, — где почитали святого по имени Бенуа. Монахи старались жить по заветам этого Бенуа, сводившимся к двум основным правилам: не шутить и не смеяться слишком часто. Якобы смех греховен, и человеку не подобает смеяться. Вообще слова типа «грех, святость» стали для Гардинга очень важны. Он их часто вставлял.
К этому я и прицепился, сказав, что не вижу ничего святого или подобающего в том, чтобы опоить Стива Ричардса перед экзаменом по физике, который Стив в результате провалил. И не греховно ли измываться над учителем — мистером Сильверманом, какое-то время преподававшим у нас математику, — только потому, что он еврей. А что касается сотрудничества с нацистской шпаной вроде «Комбэт 18» или финансирования групп, прославляющих своей музыкой холокост, — тут уж я и вовсе не знаю, как такое можно оправдать с помощью слов, которые Гардинг, похоже, так полюбил. Но он и бровью не повел. Сказал, что в прошлом не раз ошибался и не отрицает этого. Но он искренне восхищается скинхедами и теми, кто воспринимает расовую войну всерьез — так и выразился: «расовая война» — и переносит военные действия на улицу. Величал он их не шпаной, но воинами, а всем известно, что Святое воинство — часть нашего наследия, часть нашего фольклора. А как же недавние беспорядки в Брэдфорде, Бернли и Олдхэме, спросил я, когда эти люди разбушевались и начали бить пожилых пакистанцев с бангладешцами, которые им в дедушки годились? И это он называет величием? Насилие ужасно, ответил Гардинг, но если иначе нельзя достичь цели, тогда оно оправданно. Сказал, что он одобряет эти события и считает их шагом вперед, и тут я заподозрил, что у него не все в порядке с головой, потому что он принялся горячо убеждать меня в том, что эти беспорядки во многом спровоцировал он своими выступлениями в Интернете, изрядно повлиявшими на зачинщиков.
— Какова же ваша цель? — спросил я. — Чего вы пытаетесь достичь? Я что-то не понимаю.
— Единственное, к чему всегда стремились арийцы, — это жить так, как они хотят: в мире и гармонии с природой.
— Что же вам мешает?
И Гардинг ответил, что это невозможно, пока земля подвергается издевательствам. А издеваются над ней — насилуют и загрязняют — крупные корпорации; кроме того, ее топчут чужаки, которые не имеют никакого уважения к нашей земле и никакого права на ней жить, а крупные корпорации в смычке с политическим истеблишментом поддерживают такой порядок вещей, ведь на этом порядке зиждется их власть. Словом, обычная конспирологическая чушь: таким способом бизнесмены и политики задумали увековечить зло и материалистическую культуру, основанную на ростовщичестве, и, разумеется, за всем этим стоят евреи.
По этой причине Гардинг заинтересовался исламом, возомнив, что джихад открывает невиданные прежде возможности. Нет, конечно, Гардинг не учился управлять самолетом и не готовился в шахиды. Но утверждал, что встречался с Осамой бен Ладеном, которого называл Усамой — наверное, для того, чтобы подчеркнуть степень интимности этого знакомства, которой мы с тобой, к примеру, похвастаться не можем. Затем наступил момент, когда я решил, что он абсолютно сумасшедший. Гардинг бубнил, что Аль-Каида и арийские воины, по сути, находятся по одну сторону баррикад, ибо их истинный враг — Америка и сионисты, которые правят миром, но я уже перестал слушать. Однако войну в Ираке он приветствует, полагая, что она вдохновит террористов почаще атаковать Запад, а это хорошо.
Тогда я предпринял последнюю попытку:
— Как насчет гражданского населения в Ираке, гибнущего почем зря?
— Это очень печально, — ответил Гардинг, — но война — не что иное, как трагическая необходимость, и прольется еще много крови, прежде чем восторжествует правда.
А потом велел почитать его эссе под названием «Насилие и меланхолия». Оно вывешено в Интернете на сайте, созданном для Гардинга его друзьями. Я был рад услышать, что у него водятся друзья, мне даже немного полегчало.
