— Бенжамен, это ты? — послышалось сверху. Закутавшись в простыню на голое тело, Фрэнки перегнулась через перила, ее волосы растрепались самым феерическим образом. Не будь Бенжамен в состоянии отупляющего горя, его бы, несомненно, опять обдало горячей волной желания. С кухни доносились вопли Ранульфа, становившиеся все громче и возмущеннее.
— Я присмотрю за ним, — Ирина рванула на кухню.
— Бенжамен? — Дуг уже стоял в прихожей. — Ты почему здесь?
— Только не говори, что я не вовремя.
— И не скажу. Просто… ну, сам понимаешь… в последнее время я не матерюсь. — Он взял друга под локоть и повел в гостиную. — Идем, тебе надо присесть. Вид у тебя тот еще. Что стряслось?
— Я сейчас спущусь! — крикнула им вслед Фрэнки и умчалась одеваться.
— Как ты оказался в Лондоне? — спросил Дуг, когда Бенжамен рухнул на диван. — Ты ведь должен быть на работе.
— Кое-что случилось, — ответил Бенжамен. — Нечто… ужасное.
— Вы с Эмили расстались, — брякнул Дуг, прежде чем успел подумать.
Бенжамен удивленно глянул на него:
— Нет.
— Разумеется. Извини, сам не знаю, почему я это сказал. Хочешь чаю? Я попрошу Ирину поставить чайник.
— Я бы предпочел чего-нибудь покрепче.
— Хорошо. — Просьба была не характерной для Бенжамена, в четыре пятнадцать пополудни он обычно не выпивал, тем не менее Дуг налил ему виски. — Вот. Хлебни и расскажи, что произошло.
Одним глотком Бенжамен прикончил почти все виски, передернул плечами, когда едкая жидкость обожгла ему горло, и сказал:
— Это насчет рецензии.
Дуг выдохнул одновременно с изумлением и облегчением.
— Ты притащился сюда из Бирмингема, чтобы обсудить рецензию? Ради бога, Бенжамен, зачем, по-твоему, изобрели телефон?
— Я не могу говорить об этом по телефону.
— Послушай… не переживай ты из-за этого. Напишешь — прекрасно. Не напишешь — и ладно, все равно недели через две я уволюсь. Так что ты меня не подведешь.
— Не в том дело. Я кое-что прочел в книге…. о себе.
— О тебе!
— Ну, не напрямую. То есть, мое имя не упомянуто. Но там рассказана история, и эта история обо мне, я уверен.
Речи Бенжамена встревожили Дуга. Многие годы работая в крупной газете и еженедельно получая десятки писем от читателей, он уразумел — кроме всего прочего, — что психические заболевания, разной степени суровости, куда более распространены, чем многие думают, а в придачу эти заболевания способны принимать самые замысловатые формы. Ему был знаком термин «мания причастности», — мания, вызывавшая у человека убежденность, что самая безобидная статья на общие темы полна скрытых намеков, внятных только ему одному. Эта мания могла проявляться довольно жутким образом. Полгода назад мужчина из Салфонт-Сент-Джайлз, пытавшийся убить свою жену, на суде в качестве смягчающего обстоятельства привел такой довод: ему велели совершить преступление, причем приказы поступали в виде закодированных сообщений, вкрапленных в программу телевидения.
Дуг снова вздохнул, провел рукой по лбу. Уж не дал ли он маху, заказав Бенжамену эту работу?
К счастью, — ибо Дуг понятия не имел, что сказать другу, — их отвлекли сразу два события: в гостиную вошла Фрэнки, и зазвонил телефон.
Фрэнки нагнулась к гостю, поцеловала в щеку, обняла.
— Как мило, что ты пришел! — воскликнула она, создавая, как обычно, впечатление абсолютной искренности.
Она надела кашемировый джемпер, под которым не было ни блузки, ни бюстгальтера, а от ее шеи исходил теплый запах недавнего возбуждения. Фрэнки уселась рядом с Бенжаменом, и они оба слушали, как Дуг разговаривает по телефону.
— Знаю, Дэвид, новость просто фантастическая. В Лонгбридже, наверное, ушам своим не верят. Лондонская пресса ту заявку всерьез не воспринимала. Срать им было на завод. Пятьдесят тысяч новеньких безработных — отменный сюжетец, а больше их ничего не интересует. Конечно, напишу. Сколько тебе надо? Полторы тысячи слов? Сделаю прямо сейчас. Получишь к шести часам. Ладно, положись на меня.
Повесив трубку, он обернулся к Бенжамену с извиняющимся видом:
— Думаю, ты уже понял, что я сменил команду. Снова буду писать о настоящих проблемах. Технически я пока на контракте с теми ребятами, но — хер с ними. — Укоризненный взгляд Фрэнки заставил Дуга поправиться: — Я хотел сказать — им придется с этим смириться. Ты ведь слышал о новостях из Лонгбриджа? Потрясающе. Твой братец, кстати, уже успел выступить по радио, заявив, что именно на такой исход он и рассчитывал. Что стало для многих сюрпризом, должен заметить. — Он посмотрел на часы. — Прости, Бен, нужно приниматься за работу. Они требуют статью к шести. Может, поговорим за ужином?
— Конечно, — Бенжамен угрюмо кивнул.
— Не беспокойся, — вмешалась Фрэнки, — я позабочусь о Бене. — И, когда Дуг убежал наверх в кабинет, она подлила гостю виски, затем села в кресло напротив, сцепила ладони и подалась вперед — вся внимание. — А теперь, — ее голос чуть ли не вибрировал от добрых чувств (участие, которое Бенжамен не осмеливался подвергать сомнению), — расскажи, в чем дело.
Бенжамен задумался: с чего начать. И пришел к выводу, что начинать надо с главного:
— Я больше не верю в Бога.
Фрэнки потребовалось время, чтобы переварить услышанное.
— Bay — пробормотала она, смолкла и откинулась на спинку кресла так, будто ее толкнули. — Но почему?.. С каких пор?
— С десяти минут второго.
— Bay, — повторила Фрэнки. — Прости, я не очень-то красноречива, но… как бы это сказать… Ты ведь не всерьез, правда, Бенжамен?
— Нет, всерьез. Я серьезен как никогда. — Он встал, дважды прошелся по комнате, взял биографию с кофейного столика, куда он ее положил, и показал Фрэнки портрет Фрэнсиса Рипера на обложке. — Знаешь этого парня?
— Нет, — честно призналась Фрэнки.
— В общем, он — поэт, или был поэтом, пока не умер. Довольно известным. В 1930-х его имя гремело, потом шум постепенно утих, и в 1974 году, когда он приехал к нам в школу для выступления, никто из нас о нем слыхом не слыхивал. А теперь вот написали его биографию, и Дуг попросил меня ее отрецензировать. И сегодня я дошел до того места, как он приезжает в нашу школу. Семнадцатого марта 1974 года.
Бенжамен опять сел и попытался взять себя в руки. История, которую он собирался поведать Фрэнки, была длинной и запутанной и, вероятно, никаким боком не соприкасалась с ее личным жизненным опытом. Сумеет ли он объяснить ей, какого рода страхи терзают тринадцатилетнего мальчика на пороге полового созревания, как он чудовищно боится утратить хрупкое, прихотливое уважение друзей? Теперь казалось, что эти страхи принадлежат доисторической эпохе, хотя иногда (например, сегодня) Бенжамену приходило в голову, что он так и остался одной ногой в той эпохе, предоставив остальным двигаться дальше…
