К этому времени подошли посмотреть, что происходит, трое других офицеров, и я услышала, как Бернгард сказал им: «Только этого». Тут и Ингер поняла, к чему идет дело, и начала кричать, плакать. Она все твердила: «Нет, не моего Эмиля, не…» Ну, я думаю, вы можете представить себе, что она говорила.
Мария примолкла. Мы ждали продолжения. Пол поставил свою тарелку на стол. Половина печений на ней осталась несъеденной.
— Думаю, мне не стоит рассказывать вам о том, что происходило в следующие несколько часов. Я помню все это, но описать не смогу. Крики Ингер, то, что они…
Ладно. Пойдем дальше. До побережья мы добрались часам к двум ночи. До маленького порта под названием Хумблебаек. Нас встретил только отец Эмиля. Жена и дочери его уплыли час назад. А он остался дожидаться сына. Увидев, что Эмиля с нами нет, он… обезумел. У причала стояло еще одно судно, предназначенное для нас. Ночь была очень темная, безлунная. Все мы, будущие пассажиры, нас было человек двадцать, сгрудились на берегу. Долго ждать судно не могло. Помню, Юлиус отвел отца Эмиля в сторону, у них состоялся длинный разговор. Ссора. Оба кричали. Ингер к этому времени ничего уже не говорила, ни слова. В итоге отец Эмиля и мой муж вернулись к нам, все мы поднялись на борт рыбацкого суденышка, и капитан его смог наконец отдать приказ об отплытии. Плавание было долгим. И, помню, очень неудобным. Швеции мы достигли уже после рассвета.
Мария откинулась на спинку кресла, протяжно вздохнула. Юлиус больше на нее не смотрел. Он опирался, закрыв глаза, на палку. В комнате не раздавалось ни звука, только рокот волн доносился снаружи.
— Летом сорок третьего в Дании находилось восемь тысяч евреев, — сказала Мария. — Благодаря отваге и высоким нравственным принципам датчан почти всем им удалось спастись бегством. Евреев осталось в стране лишь несколько сотен. И Эмиль был одним из них.
Схваченных евреев отвезли в Германию, а оттуда в Чехословакию, в концентрационные лагеря. Некоторые из них в пути покончили с собой. Я всегда думала, что так поступил и Эмиль. Не знаю почему, просто такое у меня было чувство. Ингер никогда в это не верила. Она считала, что Эмиль жив.
Мы прожили в Швеции два года, не очень, как вы понимаете, счастливых, а по окончании войны вернулись в Данию. В наш прежний дом. Он стоял пустым, ожидая нас. Ингер уже исполнилось восемнадцать. Несколько недель она прождала новостей об Эмиле, а после исчезла.
Мы не виделись с ней много лет. Она никогда не рассказывала нам о тех временах, но я знаю, что она сначала отправилась в Чехословакию, потом долго жила в Германии, в других странах, пытаясь выяснить, что стало с Эмилем. Думаю, она могла искать и Бернгарда, но это, опять-таки, всего лишь моя догадка. Как бы там ни было, ни того ни другого она не нашла. От Эмиля не осталось и следа. Я знала, что так и будет. Он погиб много лет назад, по той или иной причине. Сомневаться в этом не приходилось.
Мы с Юлиусом понимали — после всего, что выпало на долю нашей дочери, жить нормальной жизнью она никогда уже не сможет. Слишком велика была ее утрата. Быть такой юной, такой влюбленной и увидеть, как твою любовь… вытаптывают, как ее уничтожают силы, которым ты ничего противопоставить не можешь, силы истории… После такого никому уже не оправиться, человек просто не может смириться с этим.
Мария отпила чаю, совсем уж остывшего. А я вспомнил о Лоис и Малкольме и с трудом сглотнул стоявший в моем горле комок.
— Так или иначе, она в конце концов возвратилась в Данию. Уже в пятидесятых. Поселилась в Копенгагене, вышла замуж, — его зовут Карлом, он бизнесмен, хороший человек и, кстати, не еврей. Он был очень добр с Ингер, терпеливо сносил ее трудный характер. У них родились двое сыновей, Юрген и Стефан, вы их знаете. Однако… — теперь и она на миг закрыла глаза, — жизнь их была очень непроста. Всегда. Ингер часто попадала в больницу. Она вела себя очень взбалмошно, впадала в странные, то и дело менявшиеся настроения. У нее случались припадки ярости, даром что в детстве она была неизменно мягка и добра. Мальчикам приходилось сносить все это. Им много чего пришлось снести.
Мы с Юлиусом купили этот дом в шестьдесят восьмом, через год после того, как он ушел на покой. Мы всегда мечтали жить в Скагене, много раз проводили здесь отпуск. Ингер, Карл и мальчики приезжали к нам на лето — всего два раза, однако это были счастливые времена. А потом, в одну из осенних ночей семидесятого, Карл позвонил мне и сказал, что Ингер больше нет. В тот день, под вечер, она села на паром, идущий в Мальме, одна, залезла на палубные перила и спрыгнула в воду. Покончила с собой. И в глубине души я всегда знала, что так оно и будет.
Завершив свой рассказ, Мария встала, подошла к окну, потянула за шнурок венецианских жалюзи, подняв их до самого верха. Все мы инстинктивно повернулись к окну, и, когда я вспоминаю теперь тот вечер, ярчайшим из моих воспоминаний оказывается увиденный нами свет, это небо живописцев, серо-голубое, точно глаза Марии и ее внуков, небо цвета никогда не утихающей боли.
— Простите, — сказала она, ласково улыбнувшись нам — и прежде всего Рольфу. — Я не собиралась обременять вас такими подробностями. Я знаю, понять все это очень трудно, особенно детям. Но я уже говорила — мне хотелось бы, чтобы ты смог подружиться с Юргеном и Стефаном и хорошо провести здесь оставшееся вам время. Думаю, я рассказала достаточно, чтобы ты понял: если они иногда обижают тебя, то вовсе не потому, что ты немец. Разумеется, им известна история их матери, Эмиля, Бернгарда — Ингер сама пересказывала ее им множество раз, — но они не настолько глупы. Просто им очень не хватает матери, а то, что ее больше нет с ними, ожесточает их и печалит. Прости их, если какая-то часть этого ожесточения обращается против тебя. Думаю, что я могу обещать: больше такого не случится.
А затем мы ушли. Каждый пожал на прощание дрожащую руку Юлиуса, каждый получил поцелуй в щеку от Марии, она осталась стоять на своем заднем крыльце и ласково махала нам вслед рукой, даром что идти до нашего дома и было-то всего десять ярдов.
* * *
О следующих нескольких днях рассказать мне, в сущности, нечего.
Вторая неделя каникул прошла без происшествий, каждый старательно занимался своим делом и был доволен. Рольф с Полом проводили вместе все больше и больше времени, не только плавая и играя, но и ведя долгие, негромкие, серьезные разговоры на темы, которые для всех прочих оставались загадкой. Пол, демонстрируя присущую ему живую, всестороннюю одаренность, неизменно внушавшую мне зависть, вроде бы даже начал осваивать, пусть и с краешка, немецкий язык. Мы с двойняшками старались держаться друг от друга на некотором отдалении, смирившись с тем, что никакое духовное родство нам не светит: они проводили большую часть дня за карточным столом, играя в вист и кункен, я же старательно продирался через романы Генри Филдинга, готовясь к занятиям в шестом классе, до которых оставался всего месяц. Юрген со Стефаном часто заглядывали к нам, и нескончаемые бейсбольные и крикетные матчи с ними затягивались до счастливого завершения многих из тех долгих, прохладных летних вечеров. Я скучал по нашему жилому прицепу в Уэльсе, по обществу дедушки с бабушкой — что бы там Пол ни говорил. И все же не могу отрицать — каникулы получились прекрасные, просто волшебные.
