— Не торопитесь, мистер Пакард, — а остальные забили в ладони и замычали и зазудели увертюру из „Вильгельма Телля“, будто играли на казу. И едва только Люсила вся содрогнулась от первого всхлипа, Грэм сделал это — то, за что будет ненавидеть себя всегда: просыпаясь среди ночи, в поту и ознобе от одного воспоминания, выходя из комнаты посреди разговора, резко съезжая на обочину автотрассы, чувствуя, как от одной ясности этого воспоминания к горлу подкатывает ком. Он нажал курок.
Грэм отключился почти сразу же, поэтому не видел, как пуля сшибла с яблока черенок и вошла в стену над головой Люсилы, не видел, как та рухнула на колени и ее вывернуло на полированный паркет. Он смутно сознавал громкую музыку и голоса, кто-то хлопал его по спине и вливал в рот кофе — но полностью в себя он пришел, только сидя на унитазе, зажав голову в руках и спустив брюки до самых лодыжек. Воздух вокруг загустел от вони его собственного поноса, и крохотная уборная без окон механически реверберировала только одним словом, неживым и бестонным.
Джоан. Джоан. Джоан.
* * *
Грэм завоевал уважение Марка Уиншоу. Оно проявилось в виде двадцатимесячного молчания, за которым последовало приглашение на новогоднюю вечеринку в мэйферский особняк.
31 декабря 1990 г.
Грэм рассчитывал, что раньше одиннадцати уходить неприлично. Марку он сказал, что должен этим же вечером вернуться домой в Бирмингем, чтобы встретить Новый год с женой и восьмимесячной дочерью.
— Но я же еще не представил вас Хельке, — запротестовал Марк. — Перед уходом вы должны обязательно переброситься с нею хоть парой слов. Ваша машина где-то рядом?
Машина была рядом. Марк взял у него ключи и отдал служителю, распорядившись подогнать машину к парадному подъезду немедленно. Грэм тем временем был вынужден обмениваться любезностями с молодой миссис Уиншоу — на удивление, та оказалась обескураживающе прелестна. Ему не хотелось, чтобы она ему нравилась: Грэм знал, что она дочь богатого промышленника, печально известного своими нацистскими симпатиями, — однако ее бледная красота и странное кокетство не позволяли относиться к ней иначе даже в такую краткую встречу.
Через несколько минут, рухнув на водительское место у себя в машине, Грэм с облегчением перевел дух. Он был весь в поту. После чего его оглушили ударом по затылку.
Его отвезли в запертый гараж где-то в Клэпеме. Водитель вытащил его из машины, не выключая двигателя, и положил на бетон под самой выхлопной трубой. Четыре или пять раз он пнул Грэма в лицо, а один раз — в живот. Затем снял с него штаны, забрал видеокамеру и попрыгал по его ногам. А после этого вышел из гаража и запер за собою ворота.
Пинок в живот был ошибкой — шок привел Грэма в какое-то полусознательное состояние. Однако несколько минут он был неспособен пошевелиться: хотя тело набиралось сил, кислород в мозгу быстро истощался. В конечном итоге, очень медленно, ему удалось втащить себя внутрь и усадить за руль. Он завелся и дал задний ход, прямо в ворота гаража. Те не поддались, и он пошел на таран снова. Тщетно, но на большее он был не способен.
Однако грохот привлек внимание подвыпившей компании — гулякам удалось взломать ворота и вытащить машину на улицу. Один побежал искать телефон-автомат.
Грэм лежал на мостовой, вокруг столпились незнакомые люди.
Вот он в машине „скорой помощи“. Вспыхивает и гаснет мигалка, на лице — кислородная маска.
Вот он в больнице. Очень холодно.
Донесся перезвон Большого Бена.
Январь 1991 г
Я взял мензурки с апельсиновым соком и отнес в кабинетик. Фиона пила медленно и благодарно; я оставил ей половину своего. Она заметила, что я чем-то расстроен, и спросила, в чем дело.
— Только что привезли какого-то парня. Без сознания и вообще довольно плох. Меня это как-то пришибло.
Фиона сказала:
— Прости меня. Ужасно так начинать Новый год.
Я сказал:
— Не говори глупостей.
Она слабела прямо на глазах. Допив сок, откинулась на спину и разговаривать уже не пыталась — пока не появилась медсестра.
— У нас есть прогресс, — радостно сообщила она. — Санитарка пытается найти вам кровать, и, как только у нее это получится, вас перевезут в палату, а доктор Бишоп даст вам антибиотики. Наш дежурный врач доктор Гиллам сейчас очень занята, поэтому посмотрит вас только утром.
На прогресс все это походило не слишком.
— Но кровать ищут уже больше получаса. В чем проблема?
— Нам сейчас всего не хватает, — ответила сестра. — До Рождества закрыли несколько хирургических палат, и дальше все посыпалось, как в домино. Много хирургических пациентов пришлось положить в терапевтические палаты. У нас есть график свободных кроватей, но его нужно постоянно обновлять. Мы, правда, думали, что есть одна незанятая, послали санитарку проверить, а на кровати уже кто-то лежит. Все равно — вам недолго ждать осталось.
— Прекрасно, — произнес я мрачно.
— Однако есть проблема.
— Вот как?
Повисла пауза. Было заметно, что медсестре неудобно об этом говорить.
— Ну, в общем, дело в том, что нам нужен этот кабинет. И я боюсь, вас придется отсюда переместить.
— Переместить нас? Но вы же сами сказали, что нас некуда перемещать.
Оказалось, есть куда. Они вывезли каталку Фионы в коридор, поставили мне стул, чтобы я мог сидеть рядом, и снова оставили нас в покое. На поиски кровати ушло еще полтора часа. В этот промежуток времени врачей нам больше не попадалось: и постоянный стажер, и неуловимая доктор Гиллам были очень заняты, насколько я понимал, новым больным — человеком, которого я наполовину узнал: похоже, его удалось вернуть к жизни. Когда за Фионой пришли санитарки, было уже почти два часа; Фиона выглядела беспомощной и испуганной. Я крепко сжал ей руку и поцеловал в губы. Очень холодные. И посмотрел, как ее увозят прочь по коридору.
* * *
Медсестры настаивали, чтобы я поехал домой и немного отдохнул, но я оказался способен выполнить только первую часть инструкции. Физически я был на грани полного измождения, поскольку всю дорогу от больницы шел пешком и добрался до дому где-то около четырех утра. Но спать хотелось меньше всего на свете: я знал, что в трех или четырех милях от меня в темной палате Фионе тоже не спится: пустым взглядом она упирается в потолок. Почему же ее так долго не могли положить? После того как я нашел Фиону на коленях у гардероба, понадобилось больше пяти часов, чтобы определить ее в больницу; за это время ее состояние явно ухудшилось. Но в халатности медперсонал, насколько я видел, обвинять нельзя: вся атмосфера в больнице была проникнута каким-то неистовым напряжением: „Делаем все, что можем“. Почему же так долго?
