Клэр возвращалась домой около семи. Я всегда ждал ее с готовым обедом. Джонатан каждый день обедал в городе, чтобы было о чем написать в кулинарной колонке. По словам Клэр, раньше она тоже всюду с ним ходила. Однако ей сильно надоело питаться одним и тем же всю неделю, и она заявила, что с радостью сделает перерыв. Иногда после обеда она уходила куда-нибудь со своими друзьями, а иногда оставалась со мной. Мы слушали музыку и смотрели телевизор. Она призналась, что теперь ей легче заставить себя пойти на работу, чем развлекаться. В те дни, что она оставалась дома, мы ели попкорн и пили кока-колу. Иногда она опять перекрашивала ногти — второй раз за день. А однажды июньским вечером она принялась переделывать меня.
Начала она со стрижки. Джонатан трудился в редакции, а мы с Клэр пошли в кино на «Все о Еве». Она не могла поверить, что я даже не слышал об этом фильме. «Все о Еве» оказался старой черно-белой комедией. Во время просмотра по нашим ногам пробежала мышь, легкая, как перышко, и внезапная, как дурной импульс.
Потом мы вернулись домой и уселись в гостиной. Я хотел поставить кассету Вана Моррисона, а она вдруг спросила:
— А ты когда-нибудь слышал Стива Райха?
Я признался, что нет. Я ведь жил за границей музыкального мира.
— Я хочу, чтоб ты его послушал, — сказала она.
Музыка Стива Райха оказалась голым ритмом с небольшими вариациями. Это был тот тип электронной музыки, которая существует как бы помимо инструментов, словно непосредственно соткавшись из морозных интерлюдий сухого вибрирующего воздуха. Стив Райх напоминал неунывающего заику, которому никак не удается выговорить первое слово. Чтобы попасть с ним в резонанс, требовалась определенная внутренняя работа, но, проделав ее, вы открывали для себя прекрасную элементарность его композиций — их несуетливую тождественность самим себе. Мне вспомнилось архаическое обаяние моих кливлендских будней, ничем не отличавшихся друг от друга.
Клэр не мешала мне слушать. К тому времени она знала меня уже достаточно хорошо и не пыталась обсуждать посторонние вещи, понимая, что это было бы так же неуместно, как и на просмотре «Все о Еве».
— Да-а… — сказал я, когда мы дослушали кассету до конца.
— Я знала, что тебе понравится.
— Очень. Он потрясающий. Он просто, ну, как тебе сказать…
Я попробовал изобразить форму музыки руками. Не уверен, что она меня поняла.
Она покачала головой.
— Бобби!
— Что?
— Нет, ничего. Ты на самом деле фанат?
Я пожал плечами. Я не знал, что означает это слово в ее устах и соответственно соглашаться мне или протестовать. Я начал разглядывать узор на ковре между своими тапочками.
— Знаешь, что я думаю? — сказала она. — Только можно совсем откровенно?
— Угу, — испуганно сказал я.
— Я думаю, что тебе нужна новая стрижка, вот что.
Значит, речь не о моих внутренних недостатках, а о чем-то совсем внешнем.
— Серьезно? — сказал я.
— Это вопрос соответствия формы и содержания. Честно говоря, мне кажется, что ты не вполне похож на самого себя. А знаешь, если казаться не тем, кто ты есть на самом деле, можно получить не ту работу, не тех друзей, бог знает что еще. Не свою жизнь.
Я снова пожал плечами и улыбнулся.
— У меня нет ощущения, что я живу чужую жизнь, — ответил я.
— Но ведь твоя жизнь только начинается. Ты же не собираешься вечно готовить и убираться в этой квартире?
— Не собираюсь, — сказал я, хотя на самом деле внутренне склонялся уже именно к этому.
— Так вот, поверь, что эта стрижка а-ля Би Джиз только сбивает окружающих с толку. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Ага. Ладно. Я завтра схожу в эту, ну, как ее, ну, где стригут.
У меня поползли мурашки по коже. Неужели, чтобы вписаться в нью-йоркскую обстановку, мне придется выкрасить волосы в клоунский цвет? Если я это сделаю, то никогда уже не смогу вернуться в Кливленд или приехать в Аризону к Неду и Элис. Все мосты будут сожжены.
— Я сама могу тебя постричь, — предложила она. — Причем бесплатно.
— Правда?
По ее смеху я понял, что в этом односложном вопросе прозвучали все мои сомнения.
— Представь, я даже ходила когда-то на парикмахерские курсы, — успокоила она меня. — У меня и ножницы остались с той поры. Так что, если хочешь, могу сделать тебе новую прическу прямо сейчас. Ну что?
И я согласился. В конце концов, это всего лишь волосы. В крайнем случае можно будет снова их отрастить и, вернувшись к своему нынешнему облику, опять устроиться на мою кливлендскую работу; ничего необратимого не произойдет.
— Хорошо, — сказал я. — Я согласен.
Она потребовала, чтобы я снял рубашку. Первая неловкость. Я был, мягко говоря, не в лучшей спортивной форме. Я выглядел как типичный работник пекарни. Но Клэр уже вошла в роль решительной парикмахерши и не позволяла своему вниманию опускаться ниже моих ключиц. Твердым профессиональным голосом она приказала мне намочить волосы под кухонным краном. Затем, накинув мне на плечи полотенце, усадила меня на стул посреди гостиной.
— Обычно, — сказал я, — мне просто немного подравнивали с боков.
— Ну, я собираюсь проделать более кардинальную операцию, — заявила она. — Ты мне доверяешь?
— Нет, — ответил я, прежде чем успел сработать рефлекс учтивого вранья.
— Действительно, — рассмеялась она, — с какой, собственно, стати? Но все равно расслабься, пожалуйста. Мамочка тебя не обидит.
— Ладно, — сказал я.
В конце концов, уговаривал я себя, внешность — это не самое главное. Когда она начала лязгать ножницами, я напомнил себе, что жизнь в принципе состоит из неподконтрольных нам перемен. Мы не можем и не должны все время вмешиваться. Ножницы стрекотали над самым ухом. На пол летели мокрые пряди волос, на удивление безжизненные и словно не имеющие ко мне никакого отношения.
— Ладно, ты стриги, — сказал я, — ну, в смысле, я уже в самом конце посмотрю.
— Прекрасно, — отозвалась она.
Потом прервалась на минутку и поставила Вана Моррисона, видимо, в качестве моральной поддержки.
Она стригла меня почти сорок пять минут. Я ощущал исходящее от нее тепло, ее легкий жасминовый аромат, быстрые прикосновения ее умелых пальцев, ее дыхание. На самом деле я охотно согласился бы на то, чтобы она кружилась вокруг меня всю ночь, лишь бы не видеть своей трансформированной головы, а просто сидеть вот так, без рубашки, посреди растущей кучи срезанных волос, чувствуя на себе ее потрескивающее душистое внимание.
Но вот все кончилось. Глубоко вздохнув и последний раз щелкнув ножницами у моего виска, она сказала:
— Вуаля! Теперь можешь пойти в ванную и посмотреть, что получилось.
