Происходившее между нею и Джоэлом приобретало для нее значение все более важное. Она не стремилась ни к чему, выходившему за пределы чувственных радостей и простой дружбы. Не искала любви. Не думала о необходимости предохраняться. Она все равно уже сказала себе, что детей у нее быть не может. И в Джоэле ей нравилось то, что он ни о каких детях не помышляет, как не помышляет о поражении или о собственном несовершенстве. От Джоэла она ждала удовольствий — и получала их без зазрения совести. Она садилась на Джоэла верхом и скакала вверх-вниз на его толстом красном члене, дергала, взвизгивая, его за волосы, кричала ему: не останавливайся. И то, что случалось в эти минуты — жаркое, совершаемое рывками восхождение к направленному вовнутрь ее взрыву, — всегда оказывалось неожиданным. Она и не думала никогда, что способна вот так купаться в этом. И после, ведя машину к дому, ощущала себя очистившейся, посветлевшей, такой, точно с нее смахнули слой пыли. Прохладный воздух касался ее совсем по-другому. И юбка по-другому льнула к бедрам.
Мать позвонила в следующем сентябре, рано утром.
— Привет, голубка, — сказала она голосом веселым, но каким-то надломленным, и Сьюзен мгновенно поняла — что-то не так.
— В чем дело, мам?
— Ну, у нас новости.
— Какие? Что случилось?
— Голубка, я попросила твоего отца уйти. Он перебрался в отель «Гарден-Сити».
— Что? О чем ты?
— Мы расстались. Что с ним произошло, я точно не знаю. Прости, что сообщаю об этом по телефону, но я подумала, что должна поставить тебя в известность.
— Так что же произошло?
— Это назревало уже давно, голубка, — ответила мать. — Ты ведь знаешь, у нас с твоим отцом всегда были небольшие, ну, в общем, трения.
— Но почему именно сейчас? — спросила Сьюзен. — Что-то должно же было произойти.
Мать помолчала. На линии негромко погуживала статика.
— Знаешь, в чем настоящая причина, голубка? — сказала мать. — В том, что я наконец стала самой собой. Нет, я не обратилась в феминистку, поверь мне. Сжигать на людях лифчики я не собираюсь. Но. Не знаю, как это сказать. Наверное, я давно уже чувствовала, что нуждаюсь в собственной жизни. Мы с отцом растили вас, детишек, ради этого и жили, а теперь у каждого из вас своя жизнь, вот и нам захотелось своей. Такое объяснение тебе понятно?
Сьюзен замерла. В голове у нее осталась только одна мысль: она потерпела провал. Ее разоблачили.
Что это значит, она и сама не понимала. Не понимала даже, действительно ли она так думает.
— Не знаю, — ответила она. — Я не знаю, что тебе сказать.
— Я понимаю, — сказала мать. — Ты потрясена.
— Мне нужно идти.
— Все будет хорошо, Сьюзен. Мы по-прежнему остаемся вашими родителями, тут ничего не изменилось.
— Мама, мне действительно пора идти. Я не могу сейчас разговаривать с тобой.
— Делай, как считаешь нужным. Я все понимаю.
— Нет, не понимаешь, — ответила Сьюзен. — Ты вообще ничего не понимаешь.
— Конечно, ты рассердилась, я не виню тебя за это.
— Спасибо.
— Твой отец, ну… Его характер. Я просто…
— Мне пора, мама. Прости.
— Хорошо, голубка. Как скажешь.
Когда Тодд вернулся домой, Сьюзен сидела в столовой. Звонить ему на работу она не стала. Подержала в руке трубку, несколько раз коснулась наборного диска, думая позвонить мужу, сестре, брату, кому-нибудь. А потом положила трубку, прошла в столовую и уселась за стол красного дерева, подаренный на новоселье ее родителями. Телефон звонил — раз, другой, третий, — однако она к нему не подходила. Смотрела сквозь застекленные двери на задний двор, на живую, яркую зелень травы. Принимая решение о покупке дома, они с Тоддом обсудили преимущества этого двора, защищенного домом от уличного шума и такого просторного, что в нем хватило бы места и для качелей, и для песочницы, и для детского бассейна. Да и в ветвях знаменитого вяза можно было строить шалашики. И на Сьюзен навалились мысли о том, сколь многим она рисковала, как эгоистично себя вела. Теперь она понимала — но почему же это не приходило ей в голову раньше? — насколько все хрупко. Она совершила страшную ошибку и представить ее просто промахом, краткой оплошностью плоти, не могла. Она лгала. Делала это снова и снова. И хотя религиозной Сьюзен не была, сейчас, сидя посреди пустой столовой, она начала молиться. Прошу, не наказывай меня за это, и я буду добродетельной до конца моих дней. Так она и просидела почти два часа на сделанном из красного дерева стуле времен королевы Анны. Оставалась неподвижной и в конце концов вообще перестала думать о чем бы то ни было. Тодд, вернувшись домой, застал ее сидящей в темноте. Он торопливо подошел к ней, спросил:
— Что ты здесь делаешь, милая? — Тодд принес с собой свой запах, свою участливость, свой язык жестов.
— Сижу, — ответила она. — Просто сижу.
— Почему? В чем дело? Что-то случилось?
— Мама звонила сегодня. Они с папой расходятся.
— Что?
— Расходятся, расстаются. Он переехал в отель.
— О Господи, — сказал Тодд. — Подробности ты какие-нибудь знаешь?
— Нет. Откуда?
— Дорогая моя. Ах, дорогая. Я понимаю, ты потрясена.
— Да. Очень.
— Пойдем, — сказал он. — Пойдем на кухню. Я приготовлю нам что-нибудь поесть, а потом уложу тебя спать. Хорошо?
— Хорошо.
Он приготовил омлет с беконом, а когда они поели, отвел ее наверх и снял с их постели покрывало — так же осторожно и мягко, как когда-то сделал это в гостевой спальне Джоэл. Лицо Сьюзен залилось краской стыда.
— Ложись со мной, — сказала она. — Ладно? Не работай сегодня допоздна.
— Конечно, — ответил Тодд. Он разделся, лег рядом с ней. Его тело именно этим и было — его телом, знакомым ей почти так же хорошо, как собственное. Она старалась не смотреть на пенис мужа, такой восхитительно привычный его окраской и формой.
— Я думала, худшее у них уже позади, — сказала Сьюзен. — Честное слово, я думала, что раз уж они прожили вместе так долго…
— Дай им время, — сказал Тодд. — Вот увидишь, через неделю старина Константин вернется домой.
— Может быть. Не уверена.
— Поверь мне. Они не смогут обойтись друг без друга.
Сьюзен положила ладонь на гладкий, мягкий простор его груди. Перед ней разверзалась пустота — и страх, равного которому она не помнила. Прости меня, безмолвно произнесла она. Я больше никогда не буду. Она поцеловала Тодда, провела пальцами по его ребрам. И прошептала ему на ухо:
— Я люблю тебя, ах, как я тебя люблю.
— Я тоже люблю тебя, сладкая моя, — ответил он.
