Зои дышала через пластиковую трубку. Пыталась понять, улыбается ли она. Наблюдала за Биллом и Сьюзен, которые наблюдали за ней. Там, где она находилась сейчас, было все то же — болезнь, тяжесть в легких, усталость, которая не давала ей приподняться, как будто все ее тело опутывали тонкие нити. Была боль, затрудненность дыхания, привычный страх, но теперь она жила внутри всего этого. Она начала соединяться со своей болезнью и наблюдала за сестрой и братом издали, как будто отъезжала на поезде, а они остались на перроне и смотрели ей вслед. И, словно отъезжая на поезде, ощущала печаль, смешанную с облегчением, удивительное, извращенное удовлетворение, рождаемое всего-навсего тем, что она едет куда-то, а все прочие остаются позади. К ней приходило понимание: умирать, быть может, совсем не так тяжело, как ей казалось. Она поняла, что может просто уйти. Соединиться с болезнью и не тревожиться больше ни о чем, перестать удерживать себя здесь. Пусть болезнь получит ее. Сестра что-то сказала. Зои приподняла руку, с усилием натянув незримые нити. Положила ладонь на ладонь Сьюзен. Сьюзен нуждалась в утешении. И Зои была рада утешить ее, потому что знала, как делается это простое, обычное дело. Потом вернулась мать и с ней Джамаль, — мать стояла, беспомощная, красиво одетая, положив ладони на плечи Джамаля. Зои, увидев сына, покинула болезнь и возвратилась в комнату, потому что не ощущала в расставании с ним никакого удовлетворения, даже намека на него. Сын тянул ее назад. Он смотрел на нее, и глаза его сердито поблескивали, не узнавая. И Зои постаралась остаться в комнате — ради него. Постаралась снова запахнуть собой. И улыбалась? Она сняла с ладони Сьюзен свою ладонь, протянула ее Джамалю. Он отступил на шаг, и Зои впервые услышала голос, который не был голосом, не произносил никаких слов, просто прокатывался сквозь нее, как камень. Отдай ему его ужас, его ненависть, все, что он предпочтет запомнить о любви, и пусть он живет. Она подумала, что сможет сделать это, и ощутила блаженное облегчение, бывшее более глубоким и полным, чем любой сон. Но затем решила не делать. Осталась в комнате, дышала, пока Вилл не понял наконец, каких это требует усилий, и не увел их всех.
Джамаль не находил себе места. Он не мог сносить одиночество, не мог сидеть дома, не мог пойти к Кассандре, даже к ней, потому что теперь и там жила болезнь. Он мог быть с Делорес. Только это, одно, у него и осталось. Грубая, нисколько не красивая Делорес, которой было на все наплевать. Он мог быть рядом с ней. «Эй, малыш, — шептала она. — Давай, отымей меня здесь». Он имел ее в заброшенном доме на Одиннадцатой стрит, имел на кухне ее сестры, имел в конце перрона подземки. У Делорес были большие для тринадцатилетней девочки груди, сильные, узкие бедра, пухлое лицо с косоватыми глазами и жаркая влага между ног. Он проталкивался туда и терялся в ней. С Делорес он мог становиться никем, обращаться в жар, в подушки грудей, в запах блеска для губ и ванильных духов. Он не любил ни ее, ни подробностей ее жизни, ни фильмов, которые ей нравились, он любил теряться в ней. Любил быть внутри. Они делали это повсюду. На крышах домов, на причале, в который упирается Кристофер-стрит, в портале украинской церкви. Она кусалась, шептала его имя. Стискивала его зад и вталкивала в себя все сильнее, ей хотелось, чтобы он ушел в нее весь. А он ни о чем другом не думал. Когда ее не было рядом, он либо дрочил, либо прикидывал, где подрочить в следующий раз. Мысли о ней вели его от одного дня к другому. Однажды он сидел в больнице у постели спавшей матери, рядом никого не было, так он подрочил и там. Трудился, сунув руку в карман джинсов, а мать дышала через трубку — вдох, потом другой. Он был беспомощным. Жил этим желанием. Только один раз ему пришла вдруг в голову мысль, которая остановила его. Он и Делорес шли по Второй авеню, уже стемнело, можно было заняться этим в кустах парка Томпкинс-сквер, и Делорес повела его туда, но он ее остановил. Сказал, что там небезопасно. «Ну правильно, — ответила она. — А на ступеньках церкви было безопасно». Он настоял на своем. Бросил ее, ушел из парка. Она догнала его. Жаловалась, а ему нечем было оправдаться. Не мог же он сказать ей, что из парка видны окна Кассандры, так что делать это здесь он не может. Здесь он не может.
Включать свет Кассандра не стала. Сидела в темноте, курила, слушала музыку. Когда снизу позвонила Мэри, Кассандра нажала на кнопку домофона, впустила ее в дом и зажгла лампу, которая стояла на столике, опиравшемся когтистой лапой о пол. И темнота обрела медовое свечение, в котором плавали черные пятна. Кассандра отперла дверь и стала ждать. Она услышала шаги Мэри, различила запах ее духов. Сегодня ими были «Джой», три тридцать унция.
— Здравствуйте, — сказала Мэри.
— Здравствуйте, милочка, — ответила Кассандра. — Входите, снимайте плащ. Как Зои?
— По-моему, немного лучше. Ей дали что-то, она заснула.
— Нам следует забрать ее оттуда, как только будет можно, — сказала Кассандра. — Больницы опасны.
— Ну, похоже, за ней там очень хорошо ухаживают.
— Не обманывайте себя, они ужасны.
— Ладно, — сказала Мэри. — Сейчас у нас большого выбора нет, верно?
— Нет. Сейчас нет.
— Вы что-нибудь ели сегодня? — спросила Мэри.
— Угу.
— И что же?
— Супчика похлебала, — ответила Кассандра.
— И все?
— А я больше ничего и не хотела. Не давите на меня, дорогуша.
— Хотите, я вам почитаю? — спросила Мэри.
— Минутку, я собиралась отдать вам одну вещь.
Кассандра подошла к туалетному столику, порылась в нем, нащупала низку жемчуга.
— Вот, — сказала она, протянув руку с жемчугом туда, где, как она полагала, стояла Мэри.
— Ой, я не могу их взять.
— Прошу вас, возьмите. Я их почти никогда не ношу, а это, чтобы вы знали, одна из самых крупных моих краж. В «Тиффани» или в «Картье» я никогда не шуровала, там все уж больно внимательны, но поверьте, чтобы утащить такие бусы даже из «Бердфорда», требуется изобретательность, и не малая. По большей части мне приглядывалась всякая ерунда, но это ожерелье — одна из немногих вещиц, в которых я могу себе вас представить.
— Нет, ну правда, — сказала Мэри.
— Побалуйте меня. Примите от старой трансвеститки горстку жемчужин. По крайней мере примерьте их.
— Ладно. Хорошо.
Мэри взяла бусы. Кассандра, услышав щелчок замочка, спросила:
— Как они смотрятся?
— Они прекрасны.
— Вы вполне можете взять эти бусы сейчас, я же все равно вам их оставлю. И если честно, милочка, когда придет мое время, тут может начаться настоящая свалка желающих поживиться. А я знаю типчиков, способных стянуть все из квартиры быстрее, чем вы простынку с кровати стягиваете.
— Беру, — сказала Мэри. И замолчала.
— Вы как? — спросила Кассандра.
— Прекрасно.
— Ну и хорошо.
— Знаете, я никогда вам этого не говорила… — начала Мэри.
