Она поднялась в свою спальню. Нужно было переждать это. Подкраситься, а после вернуться вниз и закончить приготовление обеда. Она побродила немного по спальне, не зная, где присесть. Каждое место казалось негодным. Из окна падала на белоснежные цветы постельного покрывала тень листвы. И та же кровать стояла, рассеченная, наклоненная под тупым углом, в зеркале туалетного столика.
Мэри присела за столик. Зеркало отразило ее лицо. Она вглядывалась в себя и думала о том, что будет ощущать, если не покончит с приготовлением обеда, а останется здесь, в спальне. Отвергнет все утешения. Стоявшие перед ней на стеклянной поверхности столика флакончики духов и белая кожаная шкатулка для драгоценностей отдавали определенностью, одиночеством, неизменностью. Мэри вглядывалась и в них. И ничего больше не делала.
Она не смогла бы сказать, сколько времени прошло, прежде чем кто-то стукнул в дверь спальни. Уходи, подумала Мэри. И стала ждать. Снова стук — и голос Кассандры:
— Мэри? Вы здесь?
Мэри не ответила. Не шелохнулась.
Кассандра постучалась опять:
— Милочка, я войду, ладно?
Нет, подумала Мэри. Кассандра открыла дверь.
— С вами все в порядке? — спросила она. — Простите за назойливость.
Мэри кивнула.
— Все хорошо, — сказала она.
— Я зашла на кухню, воды попить захотелось, — сказала Кассандра, — увидела почти выкипевшую кастрюлю с картошкой. И подумала: Мэри Стассос не та женщина, которая способна забыть о картошке, если с ней не случилось что-то по-настоящему серьезное. Ну и отправилась искать вас.
— Со мной ничего не случилось, — сказала Мэри. — Спасибо.
Она надеялась, что Кассандра промурлычет нечто вежливое и закроет дверь.
Но Кассандра вошла в спальню и присела на край кровати.
— Хреново, да? — спросила она.
Мэри не ответила. Она повернулась к зеркалу и увидела в нем себя и Кассандру. Кассандра уже почти облысела. Волос, как и тела, у нее оставалось все меньше, зато глаза, казалось, увеличивались. Мэри увидела, как они тонут в глазницах черепа, как Кассандра разговаривает с ней изнутри этого черепа.
Кассандра вздохнула, со снисходительным любопытством туристки огляделась по сторонам.
— Приятная спальня, — сказала она.
— Спасибо, — отозвалась Мэри.
— Я когда-то мечтала о доме вроде вашего.
— Прошу вас, не надо подшучивать надо мной, — сказала Мэри. — Только не сейчас.
— Я не подшучиваю. Серьезна, как никогда. Мальчишкой я строила фантазии о том, как женюсь и обзаведусь домом с такой же большой, как эта, спальней. Фантазии были не очень практичные, да ведь кому они нужны — практичные-то?
— Мне следовало продать этот дом. Он слишком велик для меня. Я в нем как горошина в погремушке.
— Мм.
— Понимаете, — сказала ей Мэри, — все очень просто. Я не могу.
— Чего?
— Ничего, — ответила Мэри. — Мне кажется, я не смогу выдержать этот праздник.
— Разумеется сможете. Симпатичный скромный праздничек. Что может быть проще?
— Я в него столько сил вложила, — сказала Мэри. — Не хочется все испортить.
— Быстрый маленький нервный срыв ничего испортить не может. У меня они то и дело случаются.
— Мне казалось… казалось, что мы сумеем… не знаю. До того, как все приехали, я просто была здесь, сама по себе, и все выглядело таким совершенным.
— Мне такие штуки более чем знакомы, — сказала Кассандра.
— Возможно, будет лучше, если я немного посижу здесь одна.
Кассандра заговорила:
— Я вам даже рассказывать не хочу, сколько часов у меня уходит на подготовку к какой-нибудь нашей вечеринке. На покупки и, ну, скажем так, на другие способы приобретения необходимых вещей, на косметику, на прическу, на то, чтобы все было одно к одному. Я часами сижу в моей квартире, и вдруг, трам-парам, вот она я. Вы не видели меня в моем лучшем виде, я бываю попросту ослепительной. Вернее, бывала — в мои лучшие годы. Как-то раз я напялила парик на птичью клетку и вышла на люди с живой канарейкой на голове — этакая дань уважения мадам Помпадур. И знаете, непременно наступает такой момент — все закончено, я превзошла даже собственные ожидания, в квартире никого, кроме меня, нет, — так вот, наступает момент, когда я ощущаю себя до невероятия красивой. Неотразимой, представительницей нового, более совершенного вида. И разумеется, мне страх как хочется выйти, показаться людям, в этом же вся и суть, вы только представьте, что это был бы за ужас — привести себя в такой вид, постоять перед зеркалом, а после снять все и завалиться спать. Нет, я обожаю прогуливаться на глазах у множества людей, и все-таки в том, чтобы постоять одной, полюбоваться на себя, готовясь к выходу, — в этом есть своего рода блаженство. Не знаю, вправе ли я сказать, что это лучше, чем выйти и показать себя людям, потому что я, милочка, рождена, чтобы блистать. И все же я знаю, какое сказочное чувство может рождать твой наряд и все прочее еще до того, как его увидят другие.
— Забавно, — сказала Мэри.
— Что именно?
— Не знаю. Забавно воображать, как я готовлю праздник вроде сегодняшнего, а вы — ну, вы понимаете.
— Расфуфыриваюсь, что твоя рождественская елка в центре Рокфеллера, — сказала Кассандра. — В каком-то из параллельных миров я — домашняя хозяйка, а вы — трансвеститка.
— Забавно.
— Да ну, безобразие полное, — ответила Кассандра.
— Мне следует спуститься вниз.
— Картошку я выключила, не беспокойтесь.
— Ах да. Картошка.
— Жить трудно, — сказала Кассандра. — Трудно ходить среди людей, то и дело одеваться по-новому, вместо того чтобы просто свалиться и лежать.
Мэри подумала, что ей следует встать. Но не встала. Продолжала смотреть в свои глаза и в глаза Кассандры. Что-то раскрывалось в ней. Она положила ладони на холодную стеклянную столешницу туалетного столика.
И сказала:
— Нет ничего более страшного, чем потеря ребенка.
— Я знаю.
Мэри обернулась к ней. Да, это сказала Кассандра.
— Знаю, милочка, знаю, — повторила она.
— Как вы себя чувствуете? — спросила Мэри.
— Я умираю, дорогуша.
— Я не об этом.
— Вы о том, боюсь ли я?
— Не совсем, хотя…
— Иногда боюсь, — сказала Кассандра. — Не смерти, она меня, похоже, не так уж и волнует. Знаете, когда в четыре утра спускаешься в подземку, разряженная, как Жаклин Кеннеди, тут уж… Нет, я боюсь ослабеть. Всю жизнь я полагалась на мою неистовость, на то, что вы назвали бы царственной повадкой, и понимаете, милочка, она себя оправдывала. В ней была моя сила. Женщина я рослая и далеко не отчасти безумная, и если кому-нибудь приходило в голову поиметь меня, я выпрямлялась во все мои шесть футов и три дюйма и смотрела на них, словно говоря: не лезь ко мне, а то я сама к тебе полезу, мало не покажется. Вы бы изумились, узнав, из каких передряг я выбиралась благодаря всего лишь этой манере. И сейчас меня тревожит только одно: если я ослабну, если по одному моему виду не будет ясно, что я слишком подлая и психованная, чтобы со мной связываться, в мою задницу немедля вцепятся волки. Они способны учуять даже малую слабину. И если честно, в здании, в котором я живу, обитает парочка типов, готовых убить любого, кто всего лишь попадется им на глаза.
