Их часто видят вместе, они иногда обнимаются на людях, но он не берет ее за руку, когда провожает домой.
Нет ничего прекраснее, чем любить человека на расстоянии, избегая не только физической близости, но и простых встреч. Идеальный союз двух душ, неувядающий и неутолимый. Что может быть лучше?
Почти так же прекрасна телесная близость при полном внутреннем отчуждении. Есть особая, освежающая свобода в том, чтобы принадлежать партнеру лишь телом, сохраняя душу одинокой. Японцы, прежде жившие большими семьями в маленьких тесных домах, мывшиеся в одной бочке по очереди, почти лишенные физического уединения, подарили миру удивительные примеры личностного совершенства.
И совсем неплоха одинокая жизнь отшельника, который и телом, и духом далек от мира.
И только одно, говорят, невыносимо – жить рядом с тем, кого любишь. Потому что человек слаб, уязвим и беззащитен перед лицом свершившейся любви.
Правда ли это, мне не известно.
Кстати, не совсем уверена в реальности «европы» – в частности и остального мира – вообще. Я никогда не выезжала за пределы России (Крым, уж извините, не считается). Сомнительно, что для меня могут существовать страны, где говорят на нерусском языке. В принципе могут, конечно, но что мне, в здравом уме, там делать – слушать их щебет и смотреть на их камни?
Да ну...
Америка, например, странное место, судя по некоторым признакам. Помню, довольно много лет назад я сидела в кофейне на Петровке, народу набежало много, и пришлось попроситься за столик к какой-то парочке средних лет (под сорок такие). Мужчина сразу, с места в карьер, начал меня клеить, и это было странно, с дамой все-таки, не принято так у приличных людей. Он приехал из Штатов, где прожил лет десять, а тетенька была его старой совковой подругой юности. Впопыхах они переспали, возобновив старую любовь, которая, как известно, не ржавеет, а теперь таскались по тусовочным местам своей юности, и он щедро платил за баснословно дешевый по американским меркам кофе, пил водку и безудержно хвастался. Правда, создавалось впечатление, что все его устремления сводятся к тому, чтобы поставить на место зарвавшегося официанта в гостиничном ресторане. Типа, я ему: «Кофи энд сосидж, плиз», а он мне: «Говорите, пожалуйста, по-русски», – типа, бля, совки, как хочу, так и говорю, да я в Штатах... и т. д. А тетенька сидела рядом, положив руку на его локоть, и говорила: «О, Владимир, в тебе столько страсти!» Когда он отошел пописать, она впервые посмотрела на меня в упор: «Владимир сейчас очень взволнован, но это не значит, что вам стоит принимать его приглашение и ехать с нами». Небольшие серые глаза, окруженные мелкими морщинками, выражали твердую решимость убить меня прямо сейчас, если я встану между ней и некоторым количеством американских долларов, которое Владимир намерен потратить в этот приезд. В самой глубине читалась надежда уехать с ним – не сейчас, но потом, когда «вызовет».
Мне хотелось пощелкать пальцами перед ее лицом: «Эй, ты видишь меня? Вот такую – молодую и, смею надеяться, хорошенькую? И ты всерьез думаешь, что твое мелкое сварливое счастье мне зачем-то сдалось?» Впрочем, к ней у меня особых претензий не было – ее добыча, костлявая, но ее. Но этот-то, «садко-богатый-гость», этот почему вел себя так, как будто город отдан ему на разграбление? Сильно их там, в Америке, топчут, что ли?
* * *
Иногда в конце дня, проходя мимо автобусной остановки, я сдерживаю странный порыв – сесть в первую попавшуюся свободную маршрутку и устроиться у окна, и пусть меня отвезут домой. До моего нынешнего дома минут десять ходьбы, но меня отвезут в какой-то другой. Кажется, что как только заберусь в теплую, пахнущую бензином машину, я узнаю, куда мне на самом деле нужно. Проеду минут пятнадцать и скажу: «Остановите здесь». Безошибочно найду узкую девятиэтажку, не задумываясь, наберу код и дойду до квартиры пешком. Успею увидеть дверь, обитую темно-коричневым дерматином, но дальше воображение отказывается мне служить – я знаю, что там, в квартире, у меня есть другая семья и другая жизнь, стабильнее, может быть, и чуть скучнее, чем эта, но не могу разглядеть подробности – хватит авансов, говорит воображение, сначала хотя бы сядь в маршрутку.
Около шести я вышла погулять, в зеленых штанах с лисой, вышитой на коленке, и в оранжевой футболке. Сегодня я принесу удачу всем, кто меня встретит, ну, как веревка повешенного, поэтому нужно выбрать достаточно людное место, чтобы осчастливить максимальное количество народу. Пушкинская—Тверская—Охотный ряд—Детский мир—Лубянский проезд—Маросейка—Покровка—Чистые пруды—Мясницкая—Кузнецкий мост. Если вы хоть немного знаете Москву, то поймете, что это маршрут потерявшейся собаки.
Во время долгих пеших прогулок я пытаюсь собрать немного себя, хотя бы по частям, как в квестах, но находятся только тексты, и я обычно удовлетворяюсь этим. К сожалению, они становятся все хуже и хуже – без меня.
Мне говорят «девочка, купи носочки, носочки, девочка», мне говорят «абрикос сладкий по писят», мне говорят «красавица, помоги на хлеб». Я говорю «мне ничего не нужно», я говорю «у меня ничего нет». И то и другое – правда. И уж тем более мне не нужно погадать, и так знаю, что меня ждут успех и счастье – если, конечно, я почувствую себя. Не лучше, а просто – почувствую себя.
Я совершенно спокойна. Но вот рядом что-то щелкает, и меня бросает в жар от ужаса, а всего лишь сменилась картинка на механическом рекламном щите. Раз – и счастье в чем-то другом. А я, оказывается, боюсь смерти. Еще боюсь увидеть дохлую кошку, как только вижу на земле непонятный предмет, то первым делом пугаюсь, что это дохлая кошка. А это может быть причудливо скомканный пакет.
Кстати. Когда все только начиналось, мы гуляли с Х поздним вечером в районе «Багратионовской» и я говорила:
– У меня такое впечатление, что ты интересуешься женщинами, только накурившись.
Он ничего не ответил, но мне так понравилась эта мысль, что я повторила:
– Ты только под гашишем можешь трахаться? – И без паузы: – Ой, я на что-то мягкое наступила.
– Это была мертвая собака, – ответил он.
И я содрогнулась от ужаса и отвращения. И спросила:
– Правда?
– Нет. Но мне хотелось, чтобы ты перестала говорить.
Вот. Я хочу сказать этому голосу в моей голове, который бубнит и бубнит без интонаций, хочу сказать ему: «Мертвая собака», – чтобы он замолчал.
Впрочем, нечто подобное уже было у Линор Горалик, стоп-слово для Бога. А странно то, что она меня восхищает, но встречи с ней я не ищу. Зачем? Она человек хороший, талантливый и трудолюбивый, а потому успешный, – и какое утешение для себя я найду в таком положении вещей?
И еще. Люди, кроме прочего, делятся на тех, кто живет на святой земле, и тех, кто на проклятой. К географии это отношения не имеет, просто, как в метро, одни ступают по белым плиткам, а другие – по черным. И цели могут быть разные, по святой земле можно ходить, пытаясь осквернить ее, а по проклятой – чтобы спасти. Но я предпочитаю не единомышленников, а идущих по той же земле, что и я.
