…Aux objets repugnants nous trouvons des appas;
Chaque jour vers l'Enfer nous descendons d'un pas,
Sans horreur, a travers des tenebres qui puent
[116]
.
И не только зла, но и бессилья; ибо он превратился в беглеца, в преследуемого, его стали осаждать и мучить призраки прошлого, и тщетно он прятался от них и гнал их прочь. Мало-помалу он сам обрел потусторонние черты, стал ходячим призраком и начал погружаться в абстракцию, отдал грабителям свои ромбы и алмазы, утратил последние остатки былого великолепия; принужденный нести военную службу в дружине какого-то мелкого князька (здесь, что любопытно, Аурора верна реальной биографии султана Боабдила), низринутый с высот царской власти к положению простого наемника, он быстро сделался составным существом, столь же жалким и безымянным, как те, среди которых он обретался. Гора мусора росла, росла и наконец погребла его.
Снова и снова Аурора обращалась к диптиху; в правых половинах она представила нам серию страдальческих, безжалостных, пугающе обнаженных поздних автопортретов, где есть влияние Гойи и Рембрандта, но гораздо больше дикого эротического отчаяния, которое трудно сравнить с чем-либо в мировом искусстве. Аурора-Айша сидела одна подле адской хроники сыновних падений и ни разу не пролила слезинки. Ее лицо отвердело, стало каменным, но глаза засветились невыразимым ужасом – словно ее до глубины души поразило то, на что она глядела, что стояло перед ней, то есть там, где стоит обычно зритель картины, – словно сам человеческий род открыл ей свое тайное и отвратительное лицо, обратив тем самым в камень ее старческую плоть. «Портреты Айши» производили тяжкое, угнетающее впечатление.
Не раз Айша возникала в контексте двухуровневой темы призраков-двойников. Призрак-Айша преследовала мусорного Мавра; а позади Айши-Ауроры порой виднелись нечеткие прозрачные фигуры – одна женская и одна мужская, с пустотой вместо лиц. Была ли эта женщина Умой-Хименой, или это была сама Аурора? А призрак-мужчина – это был я? То есть Мавр? А если не я, то кто? В этих «призрачных» или «двойных» портретах Айша-Аурора выглядит – или мне чудится? – затравленной, как Ума, когда я пришел к ней после гибели Джимми Кэша. Нет, не чудится. Я знаю этот взгляд. Она выглядит так, словно сейчас развалится на части. Так, словно ее преследуют.
x x x
А она на этих картинах преследовала меня. Точно она была ведьма на скалистом утесе, высматривающая меня внутри своего хрустального шарика и поглаживающая крылатую обезьянку. Потому что воистину я перемещался по темным местам – с той стороны луны, позади солнца, – которые она сотворила в своих работах. Я жил в ее фантасмагориях, и очами воображения она видела меня отчетливо. Хотя и не абсолютно четко: было такое, чего она не могла вообразить, чего даже ее проникающий всюду взгляд не в силах был увидеть.
В самой себе она проглядела снобизм, который выразился в этом ее презрительном гневе, проглядела страх перед невидимым городом, проглядела свою малабар-хиллскую спесь. С какой ненавистью обрушилась бы на себя теперешнюю та прежняя, радикальная Аурора, королева националистов! Дать повод сказать, что на склоне лет она стала еще одной grande dame Малабар-хилла, прихлебывающей чай и с неудовольствием оглядывающей бедняка у своих ворот…
А во мне она проглядела то, что в этих ирреальных сферах, в компании человека-железяки, зубастого чудища и трусливой лягушки (ибо Мандук определенно был трусом – он никогда сам не участвовал в жестоких делах, на которые нас посылал) я впервые за мою длинно-краткую жизнь обрел ощущение собственной нормальности, радость от того, что во мне нет ничего особенного, чувство общности с людьми вокруг – а ведь это определяющие свойства родного дома.
Есть одна истина, которую знал Раман Филдинг, на которой тайно зиждилась его власть: люди жаждут вовсе не гражданской и социальной нормы – нет, они жаждут возмутительного, невероятного, буйного, того, что способно выпустить на волю нашу дикую мощь. Мы ищем возможности открыто проявить наше тайное.
Так-то, мама: живя среди страшных людей, творя страшные дела, я без всяких волшебных башмаков нашел дорогу домой.
x x x
Готов признать: мощь моих ударов почувствовали на себе многие. Я доставлял насилие ко многим дверям, как почтальон доставляет почту. Я делал, что требовалось и когда требовалось, – делал грязную работу и находил в ней удовольствие. Рассказывал ли я, с каким трудом, преодолевая собственную природу, я учился делать все левой рукой? Что ж: теперь я наконец могу быть правшой, могу в моем новом, полнокровном бытии извлечь из кармана доблестную руку-кувалду, и пусть она свободно пишет историю моей жизни. Моя дубинка неплохо мне послужила. Очень быстро я стал одним из первых боевиков ОМ, наряду с Железякой Хазаре и Чхагганом Одним Кусом Пять (который, как и следовало ожидать, тоже был универсалом, чьи таланты не ограничивались кухней). Команда Хазаре, его одиннадцать – мы трое и еще восемь громил, таких же отчаянных и свирепых, – десять лет не знала себе равных и считалась командой команд в иерархии ОМ. Так что помимо чистого наслаждения игрой распоясавшихся сил были еще поощрения за отличные результаты и мужская радость сплоченного товарищества.
Способны ли вы понять восторг, с каким я окунулся в простоту моей новой жизни? Ибо так оно и было; я упивался ею. Наконец-то, говорил я себе, немного непосредственности; наконец именно то, для чего ты рожден. С каким облегчением прекратил я многолетние бесплодные попытки достичь нормальности, с какой радостью явил миру свое сверхъестество! Можете ли вы вообразить, сколько злости накопилось во мне из-за всех ограничений и эмоциональных сложностей прежнего существования – сколько отвращения к высокомерию мира, к подслушанным женским смешкам, к издевкам учителей, сколько невысказанного гнева из-за тесноты одинокой, по необходимости замкнутой, лишенной друзей и в конце концов разбитой матерью вдребезги жизни? Теперь вся накопившаяся ярость взрывалась в моем кулаке, как порох. Шаррраххх! О, не сомневайтесь, джентльмены и бегумы: я знал, кого надлежит отдубасить и отметелить, знал как и знал почему. И спрячьте-ка ваше неодобрение! Б самый темный угол, куда солнце и не заглядывает! Пойдите в кино и убедитесь, что больше всего криков восторга ныне достается не любовнику и не положительному герою – нет, не им, а молодчику в черной шляпе, который стреляет, рубит, колет, который изничтожает любого, кто встает у него на пути! О, бэби. От насилия сейчас млеют. Оно желанно.
В первые годы я был занят подавлением грандиозной забастовки текстильщиков. Меня включили в летучий отряд мстителей в масках под командованием Сэмми Хазаре. После того, как власти вмешивались и разгоняли очередную демонстрацию дубинками и слезоточивым газом, – а в те годы по всему городу шли митинги, организованные партией Камгар Агхади и профсоюзом текстильных рабочих Гирни Камгар, руководимыми доктором Даттой Самантом, -боевые группы ОМ брали на заметку отдельных демонстрантов, неотступно преследовали их, загоняли в угол и избивали до полусмерти. Мы придавали первостепенное значение виду наших масок и в конце концов отказались от обликов тогдашних звезд Болливуда, предпочтя старинную традицию бродячих актеров «бахурупи» («хамелеонов»), в подражание которым мы обзавелись лицами львов, тигров и медведей. Выбор оказался удачным: представая мифическими мстителями, мы пробуждали в забастовщиках древние страхи. Стоило нам только появиться, как рабочие с воплями разбегались по темным переулкам, где мы настигали их и давали им урок на всю жизнь. Интересным для меня побочным результатом этих дел стало знакомство с новыми крупными районами города: в 1982-83 годах я изучил, наверно, все улочки в Уорли, Пареле и Бхиванди, гоняясь за профсоюзным шлаком, агитаторскими отбросами и коммунистической накипью. Я употребляю эти слова не в уничижительном, а, если хотите, в техническом смысле. Ибо во всяком производстве возникают свои отходы, которые должны быть убраны, спущены, слиты, чтобы могла возникнуть качественная продукция. Забастовщики – пример таких отходов. Мы от них избавлялись. В конце забастовки на ткацких фабриках было на шестьдесят тысяч меньше рабочих, чем в начале, и промышленники наконец смогли провести модернизацию. Мы вычистили всю грязь и получили в результате новенькую, современную, механизированную текстильную индустрию. Так объяснил все это Мандук мне лично.
