– Много всего больно, – сказала она. – В доме у нас. Всякого лишнего-ненужного. Я не отвечал.
– И людей, – сказала мисс Джайя. – Приходят. УХОДЯТ. Ложатся. Встают. Едят. Пьют. В гостиных. В спальнях. Во всех комнатах. Больно много народу.
Это, я понял, означало, что поскольку проконтролировать весь круг посетителей невозможно, никто никогда не сможет найти вора; если только я не проговорюсь.
– Ты молчать будешь, – сказала мисс Джайя, выкладывая козырь. – Из-за Ламбаджана. Ради него.
x x x
Она была права. Я не мог предать Ламбаджана – ведь он научил меня боксировать. Он заставил сбыться пророчество моего потрясенного отца. Таким кулачищем ты кого угодно уложишь с одного удара.
В те дни, когда у Ламбаджана было две ноги и не было попугая, когда он еще не стал Долговязым Джоном Сильвером, он пускал в ход кулаки, зарабатывая добавку к скудному матросскому жалованью. В тех кварталах, где процветали азартные игры, где для затравки публике предлагали петушиные бои и потеху с медведями, он имел хорошую репутацию и получал приличные деньги, боксируя без перчаток. Вначале он хотел быть борцом, потому что в Бомбее борец мог стать настоящей звездой, как знаменитый Дара Сингх, но после ряда поражений он спустился в более грубый и примитивный мир уличных кулачных бойцов, где прослыл человеком, умеющим держать удар. У него был хороший послужной список; он потерял все зубы, но ни разу не был в нокауте.
Пока я был мальчиком, он раз в неделю приходил в сад «Элефанты», неся с собой длинные полосы ткани, которыми он обматывал мои левую и правую прежде, чем показать на свой небритый подбородок.
– Сюда, баба, – командовал он. – Сюда свою супербомбу сажай.
Так мы с ним обнаружили, что моя увечная правая -штука серьезная, что это рука-гиря, рука-торпеда. Раз в неделю я бил Ламбу в челюсть со всей силы, и сперва его беззубая улыбка как была на лице, так и оставалась.
– Бас?
[84]
– дразнил он меня. – Как перышком пощекотал. Мой попугай и то сильней бы врезал.
Через некоторое время, однако, он перестал улыбаться. Он по-прежнему подставлял челюсть, но теперь я видел, что он собирается для удара, призывает на помощь свои ресурсы боксера-профессионала… В мой девятый день рождения я нанес удар, и Тота шумно вспорхнул в воздух над распластанным на земле чоукидаром.
– Пюре из белых слонов! – проскрипел попугай, а я ринулся за садовым шлангом. Бедный Ламба лежал в отключке.
Придя в чувство, он опустил углы рта, изображая подчеркнутое уважение, потом сел и показал на свои окровавленные десны.
– Ударчик что надо, баба, – похвалил он меня. – Пора начинать учебу.
На ветку платана мы повесили наполненную рисом «грушу», и после незабываемых уроков Дилли Ормуз Ламбаджан дал мне свои уроки. Восемь лет мы с ним тренировались. Он научил меня стратегии боя и тому, что можно было бы назвать искусством поведения на ринге, будь у нас ринг. Он развил во мне чувство дистанции и особенно много внимания уделил защите.
– Не думай, что тебя ни разу не ударят, баба, и правая твоя тебе не поможет, когда в ушах птички зачирикают.
Ламбаджан был спарринг-партнер с уменьшенной, мягко говоря, подвижностью; но с каким поистине геркулесовым упрямством старался он компенсировать изначальную ущербность! Когда мы начинали работать, он отшвыривал костыль и принимался скакать по лужайке, как живая ходуля «пого».
Чем старше я становился, тем мощнее делалось мое оружие. Я начал невольно обуздывать себя, сдерживать силу удара. Я не хотел сшибать Ламбаджана с ног слишком часто или бить слишком сильно. Я воображал, как чоукидар становится придурковатым, начинает заговариваться и забывать мое имя, и это заставляло меня бить слабей.
К тому времени, как мы с мисс Джайей пошли на рынок Завери, я был натренирован настолько, что Ламбаджан шепнул мне:
– Если хочешь настоящего боя, баба, шепни мне одно словечко.
Возможность и манила меня, и ужасала. Хватит ли пороху? Моя боксерская груша ведь сдачи давать не умела, а Ламбаджан был мой давний друг. Выскочит какой-нибудь двуногий верзила, кости и мышцы вместо риса и мешковины, и измолотит меня до полусмерти.
– Руки твои готовы, – сказал Ламбаджан, пожимая плечами. – Насчет нервов не знаю.
Разозлившись, я шепнул словечко, и мы в первый раз отправились в безымянные переулки центрального Бомбея. Ламба представил меня попросту как Мавра, и поскольку я пришел с ним, пренебрежительных замечаний было меньше, чем я ожидал. Но когда он объявил, что новому бойцу семнадцать с хвостиком, раздался громкий хохот, потому что всем зрителям было очевидно, что я мужчина за тридцать, уже начинающий седеть, и что одноногий Ламба согласился тренировать меня только ради моего последнего шанса. Но помимо насмешек неожиданно послышались и возгласы одобрения:
– Может, он и ничего еще. Не молоденький, а какой красавчик.
Потом вышел мой противник, зверюга сикх с распущенными волосами и, по меньшей мере, с меня ростом, и кто-то небрежно сказал, что хотя парню только-только сравнялось двадцать, он уже угробил двоих в таких вот кулачных боях и его разыскивает полиция. Я почувствовал, что кураж мой иссякает, и посмотрел на Ламбаджана; он молча кивнул и плюнул на свое правое запястье. Я тоже плюнул на мою правую и шагнул навстречу боксеру-убийце. Он пошел прямо на меня, до краев полный самодовольства, поскольку считал, что с таким преимуществом молодости свалит старикана в два счета. Я представил себе мешок с рисом и вмазал. С одного удара он рухнул и провалялся на земле много дольше десяти секунд. Что касается меня – со мной случился астматический приступ такой силы, с такими задыханиями и градом слез, что, несмотря на победу, я усомнился в своих перспективах на этом поприще. Ламбаджан, однако, отмахнулся от этих сомнений.
– Просто нервишки спервоначалу, – успокаивал он меня по пути домой. – Сколько раз я такое видал: парень после первого боя на землю валится, пена изо рта идет – неважно, выиграл или нет. Ты сам не знаешь, какое ты сокровище, -добавил он восторженно. – Не только убойный удар, но и ноги резвые. Плюс характер.
Даже синяка нет на теле, позже заметил он, и, что еще лучше, мы заработали целый ворох наличных денег, которые тут же поделили между собой.
Так что, конечно, я не мог наябедничать на жену Ламбы – их бы обоих уволили. Я не мог лишиться моего импресарио, человека, открывшего во мне дар… И когда мисс Джайя уверилась в своей власти надо мной, она стала пускать ее в ход открыто, воруя у меня на глазах и заботясь лишь о том, чтобы не делать этого слишком часто или слишком помногу, – то нефритовую шкатулочку, то золотую брошечку. Я видел, бывало, как Аурора и Авраам качают головами, обнаружив пропажу, но расчет мисс Джайи был верен: они с пристрастием расспрашивали слуг, но никогда не вызывали полицию, не желая ни отдавать свою домашнюю челядь в нежные руки бомбейских органов правопорядка, ни отваживать от дома друзей. (А я задаюсь вопросом, не вспоминала ли Аурора свои давние мелкие хищения в доме на острове Кабрал, не вспоминала ли выброшенные в море статуэтки Ганеши? От «слишком много слонов» до «Элефанты» путь немалый; не увидела ли она в этих кражах упрек себе самой от себя юной, не почувствовала ли симпатию к неизвестному вору и солидарность с ним?)
