– Ну что ж! Он обещал и должен отвечать за свои слова. Утром они возвращаются в Ути
[41]
и надеются, когда вновь спустятся сюда, увидеть результаты. «Эта бешарамная парочка должна зарубить себе на носу, – сказала старшая из сестер Аспинуолл, – что такая тамаша не лезет ни в какие ворота».
– Уважаемые дамы, я весь к вашим услугам.
Позднее в тот же вечер, выпив у молодой вдовы немного портвейна и приходя в себя после огромной тарелки с кожистыми полуобгорелыми трупиками, Оливер д'Эт упомянул о событиях в церкви св. Франциска. Но едва он произнес имя «Аурора да Гама», потение и зуд возобновились с новой силой, поскольку сами эти звуки были способны воспламенить его, и Эмили взорвалась в неожиданном, необузданном приступе гнева:
– Эти люди не более здешние, чем мы, но мы, по крайней мере, можем уехать домой. Когда-нибудь Индия им тоже задаст перцу, им придется либо плыть, либо тонуть.
– Нет, нет, – стал возражать д'Эт, – здесь, на юге, почти не бывает столкновений такого рода, – но она обрушилась на него со всей яростью. Они – отщепенцы, кричала она, эти так называемые христиане с их невнятными дикарскими обрядами, не говоря уже о вымирающих евреях, это все не люди, а шваль, отребье из отребья, и если им приспичило устроить… случку, то это самое неинтересное, что только есть на свете и совершенно не то, о чем она хотела думать в сегодняшний хороший вечер, и пусть даже эти три мегеры из богатенького пошленького Утакаманда, эти три чайные дамы решили поднять вселенский вой, все равно она не намерена уделять этой теме больше ни одной секунды, и еще она должна сказать, что он, Оливер, сильно упал в ее глазах, она думала, что у него достанет деликатности не обсуждать с ней такое, не говоря уже о том, чтобы краснеть как рак, и сочиться от одного лишь имени этой особы.
– Покойный мистер Элфинстоун, – сказала она прерывающимся голосом, – имел слабость к местным девочкам. Но он уважал меня хотя бы настолько, чтобы не афишировать передо мной свои похождения с танцовщицами; а вы, Оливер, – духовное лицо! – вы сидите за моим столом и весь течете.
Оливер д'Эт, которого вдова Элфинстоун попросила более не утруждать себя визитами к ней, удалился; и поклялся отомстить. Эмили совершенно права. Аурора да Гама и ее еврей – это не более чем мухи, ползающие по огромному индийскому алмазу; как смеют они с таким бесстыдством бросать вызов естественному порядку вещей? Прямо напрашиваются на то, чтобы их прихлопнули.
x x x
У пустой гробницы легендарного португальца, протянув обе ладони к юной возлюбленной, которая зажала их меж своих ладоней, Авраам Зогойби исповедался: ссора, изгнание, бездомность. Вновь подступили слезы. Но он ушел от матери ради еще более крепкого орешка; Аурора начала действовать немедленно. Она подхватила Авраама и перенесла его на остров Кабрал, где поселила в подновленном «западном» домике Корбюзье.
– Жаль, что ты такой высокий и широкоплечий, – сказала она ему. – Костюмы моего бедного папочки тебе будут малы. Сегодня ночью, правда, тебе не понадобится костюм.
И отец мой, и мать потом называли эту ночь подлинной своей брачной ночью, несмотря на более ранние события на верхотуре среди мешков с «малабарским золотом»; а дело все в том, что: после того, как пятнадцатилетняя наследница торгового дома вошла в спальню своего избранника, складского управляющего, бывшего на двадцать один год старше ее, облаченная в один лишь лунный свет, с гирляндами из жасмина и ландышей, которые старая Джози вплела в ее распущенные черные волосы, ниспадавшие, подобно королевской мантии, почти до прохладного каменного пола, по которому ее обнаженные ступни двигались так легко, что потрясенному Аврааму на миг почудилось, будто она летит; после второго их пряного соития, в котором старший мужчина полностью подчинился воле юной возлюбленной, словно истощив самим актом соединения с ней свою способность к выбору и принятию решений; после того, как Аурора шепотом поведала ему свою тайну, потому что долгие годы я исповедалась только пустому месту, но теперь, муж мой, я могу рассказать тебе все, и, узнав об убийстве бабушки и о старухином предсмертном проклятии, он, не моргнув глазом, смирился с судьбой; извергнутый из среды своего народа, он принял на себя бремя последней злой воли главы семейства, воли, которую Эпифания прохрипела Ауроре на ухо и которую сладкой отравой Аурора теперь вдохнула в него: дом, разделившийся сам в себе, не устоит
[42]
, вот что она мне сказала, муж мой, пусть дом твой вечно будет расколот, пусть фундамент его обратится в пыль, пусть дети твои восстанут против тебя, пусть низвержение твое будет ужасным; после того, как Авраам, успокаивая ее, поклялся защитить ее от проклятия, поклялся стоять подле нее плечом к плечу, какие бы невзгоды их ни постигли; после того, как он пообещал ради брака с нею сделать великий шаг, принять наставление и перейти в католичество, а перед ее обнаженным телом, приведшим его в некий религиозный трепет, дать такое обещание было вовсе не трудно, в этом вопросе он тоже готов был подчиниться ее воле, условностям ее окружения, хотя у нее самой было не больше веры, чем у москита, хотя внутри него звучал некий голос, о чьих требованиях Авраам молчал, и этот голос говорил, что ему следует сберечь свое еврейство в самой сердцевине души, что в самом ее потайном уголке у него должна быть комната, недоступная никому, где будет храниться его тайная истина, его подлинная сущность, и только тогда ему можно будет отдать все остальное во имя любви; после всего этого дверь их брачного чертога распахнулась настежь, и в ней с фонарем, в пижаме и ночном колпаке, ни дать ни взять гномик из детской сказки, если только отвлечься от выражения напускного гнева на лице, возник Айриш да Гама; рядом с ним – в старом муслиновом чепце и ночной рубашке со сборчатым воротником из гардероба Эпифании – Кармен Лобу да Гама, изо всех сил старающаяся скрыть зависть под маской ужаса; и чуть позади них – ангел мести, доносчик, ярко-розовый и потеющий в три ручья, – разумеется, Оливер д'Эт. Но Аурора была не из тех, кто способен сдержать себя и сыграть предписанную ей роль в этой викторианской мелодраме на тропический лад.
– Дядюшка Айриш! Тетушка Сахара! – воскликнула она задорно. – А где же Шавка-Джавка, ваш любимчик? Он не обидится? Ведь вы сегодня другого пса выгуливаете, вон у него ошейник какой.
Чем вызвала у Оливера д'Эта еще большее покраснение лица.
– Блудница вавилонская! – крикнула Кармен, пытаясь направить события в положенное русло. – Мать была шлюха, и дочь такая же!
Аурора, чтобы позлить их побольше, выпрямила свое стройное тело под белой льняной простыней; открылась одна из грудей, что вызвало судорожный пасторский вздох и заставило Айриша обращаться к стоявшей в стороне радиоле «телефункен»:
– Зогойби, черт вас побери! До какой степени надо лишиться стыда!
– «Это моя племянница, сэр!» И пошло-поехало. С его-то послужным списком – и такой праведный гнев! – хохотала моя мать, рассказывая эту историю в доме на Малабар-хилле. – Ребята, я чуть не лопнула со смеху. «Что все это значит?» Болван безмозглый. Ну, пришлось объяснить. Это, говорю, значит то, что у меня бракосочетание. Вот, говорю, священник, вот ближайшие родственники, все мило-пристойно. Включите радио – может, свадебный марш сыграют.
