Вот то немногое, что я могу сказать. Ее имя было настоящим чудом гласных: Аои Уэ. Она была маленькая, худощавая, бледная. Ее лицо представляло собой гладкий овал без морщин и складок, на котором размытые, продолговатые пятнышки бровей располагались необычайно высоко, придавая лицу постоянное выражение легкого удивления. Это лицо не имело возраста. Он мог быть любым от тридцати до шестидесяти лет. Готфрид Хельзинг назвал ее «симпатичной маленькой штучкой», Ренегада Лариос – или как там ее по-настоящему кличут – определила ее как «богемную» женщину. Обе характеристики страдали неточностью. Она была чрезвычайно выдержанна и отнюдь не казалась девчушкой; там, в большом мире подобное самообладание выглядело бы чуть ли не пугающим, но в роковом круге нашего заточения оно стало моим оплотом, моей дневной пищей и моим ночным ложем. Не ощущалось в ней также ничего своевольного, ничего беспорядочного – напротив, это был в высшей степени дисциплинированный дух. Ее вежливость, ее точность разбудили во мне мое старое "я", напомнив мне о моей детской любви к аккуратности и порядку, которую я принес в жертву зверским императивам уродливой руки-кувалды. В ужасных обстоятельствах нашего цепного существования Аои была проводником необходимой дисциплины, и я безоговорочно ей повиновался.
Она придала нашим дням форму, установив распорядок, которого мы неукоснительно придерживались. Рано утром нас будила «музыка», которая звучала целый час и которую Миранда упорно называл "восточной' и даже «японской», но при всей оскорбительности этих определений для японки она ни разу не доставила Васко удовольствия изъявлением протеста. Звуки терзали нас, но в это время мы по предложению Аои справляли наши телесные нужды. Каждый из нас по очереди отворачивался, ложась лицом к стене, а другой в это время пользовался одним из двух ведер, которыми снабдил нас Васко, самый кошмарный из тюремщиков; шум, мучивший наш слух, заглушал звуки испражнения. (Каждый из нас время от времени получал несколько квадратных листочков грубой коричневой бумаги, которые мы берегли как зеницу ока.) Затем мы совершали утренний туалет с помощью алюминиевых тазиков и кувшинов с водой, которые раз в день приносила одна или другая из «сестер Лари-ос». Во время этих визитов лица у Фелиситас и Ренегады были каменные, они отвергали все мои мольбы, игнорировали все мои ругательства.
– До чего вы докатитесь?! – орал я им. – Чем еще вы готовы ублажить этого жирного идиота? Убийством, да? Поедете до конечной? Или раньше сойдете?
Под этим градом поношений они оставались неумолимы, бесстрастны, глухи. Аои Уэ втолковала мне, что сохранить необходимое самоуважение в подобной ситуации можно лишь храня молчание. После этого я не говорил женщинам Миранды ни слова.
Когда музыка прекращалась, мы принимались за работу: она за свои чешуйки краски, я за эти страницы. Но посреди предписанных трудов мы находили время для разговоров, когда, по взаимному соглашению, говорили о чем угодно, кроме нашего теперешнего положения; и для коротких ежедневных «деловых совещаний», когда мы осторожно обсуждали пути к спасению; и для физических упражнений; и для одиночества, когда мы сидели каждый сам по себе, не произнося ни слова и пестуя свои потаенные, поврежденные "я". Так мы цеплялись за нашу человечность, отказывая застенку в праве формировать нас. «Мы больше, чем эта тюрьма, – говорила Аои. – Мы не должны съеживаться по ее размеру. Мы не должны превращаться в привидения этого идиотского замка». Мы играли в игры – в слова, в запоминание, в «ладушки». И часто, без всякого сексуального побуждения, мы держали друг друга в объятиях. Иногда она позволяла себе содрогаться и плакать, и я позволял, позволял ей. Гораздо чаще плакал я сам. Ибо я чувствовал себя старым и дряхлым. Мне опять стало трудно дышать, труднее, чем когда-либо раньше; у меня не было с собой лекарств, и просить о них было бесполезно. Помутившимся, измученным сознанием я понимал, что тело шлет мне простое и непререкаемое известие: игра сыграна.
Лишь одно событие дня происходило не по расписанию. Это было посещение Миранды, когда он проверял, как движется работа у Аои, забирал у меня исписанные страницы, давал мне чистую бумагу и карандаши; а также по-всякому прохаживался на наш счет. У него имеются для нас клички, заявил он, ибо кто мы такие, как не его кобель и сука, посаженные им на цепь?
– Мавр, он, конечно, и есть Мавр, – сказал Васко. – А вы, милая моя, будете отныне его Хименой.
Я рассказал Аои Уэ о моей матери, которую она воскрешала из мертвых, и о цикле ее картин, в которых другая Химена встретила, полюбила и предала другого Мавра. Аои сказала в ответ:
– Я тоже любила; любила Бене, моего мужа. Но он изменял мне, очень часто, во многих странах, он ничего не мог с собой поделать. Он любил меня и предавал меня, продолжая любить. В конце концов именно я разлюбила его и ушла; я перестала его любить не из-за этих измен – к ним я привыкла, – а из-за некоторых его привычек, которые всегда меня раздражали и в конце концов свели на нет мою любовь. Очень мелких привычек. Он с наслаждением ковырял в носу. Очень долго плескался в ванной, пока я ждала его в постели. Не отвечал улыбкой на мой взгляд, когда мы были на людях. Тривиальные вещи; или не такие уж тривиальные? Не знаю – может быть, мое предательство было хуже, чем его, или, по крайней мере, такое же? Не важно. Я хочу только сказать, что все равно наша любовь для меня – самое главное, что было в моей жизни. Побежденная любовь – все равно сокровище, и те, кто выбирает безлюбье, не одерживают никакой победы.
Побежденная любовь… О душераздирающие отзвуки прошлого! На моем маленьком столе в этой камере смертников молодой Авраам Зогойби объяснялся в любви наследнице империи пряностей и вступал в войну против сил уродства и ненависти на стороне красоты и любви; но правда ли это – или я приписываю моему отцу мысли Аои? Сходным образом, ночами мне по-прежнему снилось, что с меня сдирают кожу; и когда я писал о подобных видениях Оливера д'Эта или о давних мастурбаторных мечтаниях Кармен да Гамы, когда по моей воле в своем одиноком воображении она мечтала о том, чтобы ее ободрали и лишили жизни, -кем была она, как не моим творением? Как и все прочие; каковыми они и должны быть, не имея, кроме моих слов, иных возможностей для бытия. И о побежденной любви я знаю не понаслышке. Когда-то я любил Васко Миранду. Да, это было. Человека, который теперь хочет убить меня, я в прошлом любил… но в моей жизни было еще более тяжкое поражение.
Ума, Ума.
– Что если та, кого ты любишь, не существует вовсе? -спросил я Аои. – Что если она вылепила себя согласно своему представлению о том, чего ты жаждешь? Что если она разыграла роль женщины, перед которой ты должен был пасть, не мог не пасть, роль твоей тайной мечты? Что если она добилась твоей любви с той именно целью, чтобы предать тебя, – что если предательство было не любовной неудачей, а первоначальным намерением?
– И все же вы любили ее, – ответила Аои. – Вы не разыгрывали роль.
– Да, но…
– Это ничего не меняет, – отрезала она. – Все то же самое.
x x x
– Слышь-ка, Мавр, – сказал Васко. – Я тут в газете прочитал, что какие-то французы выдумали чудо-лекарство. Замедляет процесс старения – представляешь себе? Кожа остается упругой, кости остаются твердыми, органы продолжают работать на полную катушку, человек сохраняет общий тонус и умственную свежесть. Скоро начнутся клинические испытания на добровольцах. Обидно, да? Твой поезд уже ушел.
