День был ветреный, и драгоценные ткани занавесей тревожно хлопали, как паруса в бурю. Ветер трепал и приводил в беспорядок богато изукрашенные одежды женщин: широкие юбки, расшитые камизы,
[23]
тонкие шарфы, накинутые на голову и скрывавшие лицо. Чем ближе они подходили к покоям государя, тем сильнее бесчинствовал ветер.
А вдруг это знамение? — подумалось Хамиде. — Что, если все, чем мы жили, на что полагались, будет развеяно ветром и нам придется существовать в непредсказуемом, таинственном мире Гюльбадан? Хамида-бану была женщиной пылкой, властной, и всякие там непредсказуемости не одобряла. Она была убеждена, что знает всё лучше, чем кто-либо, — так ей внушили с детства, и она почитала своим священным долгом разъяснять это остальным без всяких околичностей. Император в затруднении, ну так она сейчас быстро приведет его в чувство. Гюльбадан, правда, как ни странно, пребывает в несколько ином состоянии духа.
Со времени своего возвращения из паломничества в Мекку Гюльбадан, казалось, утратила веру в незыблемость вещей. Похоже, великое путешествие к святым местам, вместо того чтобы укрепить ее представление о неизменности небесного и земного мироустройства, расшатало их. Хамиде этот хадж,
[24]
предпринятый Гюльбадан, в котором участвовали исключительно пожилые знатные матроны, лишний раз продемонстрировал тот нежелательный, слишком уж резкий поворот к новому, который наметился в стиле правления ее сына. «Женский хадж? — вопросила она, когда Гюльбадан впервые заговорила об этом с Акбаром. — И ты хочешь это разрешить?!» Она заявила, что сама ни при каких обстоятельствах не будет в нем участвовать, — нет, ни за что на свете! Однако к Гюльбадан присоединилась и вторая старшая жена ее покойного супруга, Салима, и жена Аскари-хана, Салтанам, та, что спасла младенцу Акбару жизнь, когда родители бежали и бросили его на произвол судьбы, — та самая Салтанам, которая стала ему больше матерью, чем родившая его Хамида. Вместе с ними в паломничество отправились черкесская жена Бабура, сводные сестры Акбара, внучка Гюльбадан и многочисленные прислужницы. Три с половиной года на чужбине! Долгие годы жизни в вынужденном изгнании в Персии навсегда отбили у Хамиды охоту путешествовать в дальние страны, а тут — три с половиной года! Даже представить страшно! Нет уж, Гюльбадан пускай едет куда хочет, а дело царицы-матери — оставаться дома и следить за порядком.
И действительно, все три с половиной года она провела в мире и покое, Гюльбадан не надоедала ей своей болтовней, и влияние на царя царей Хамиде не приходилось делить ни с кем. Она была единственным арбитром во всех дворцовых конфликтах. Жены Акбара для нее были просто девчонки, — разумеется, не считая жены-призрака. Та была помешана на сексе, знала назубок все непристойные трактаты, но ее вообще не стоило принимать в расчет. Однако настал день, когда Гюльбадан вернулась, и теперь она прозывалась не иначе как Совершившая Хадж, что изменило баланс власти на женской половине. Самым же неприятным было то, что Гюльбадан-паломница очень мало и неохотно говорила о божественном, зато постоянно пускалась в рассуждения относительно женской доли и скрытых возможностях женщин, а также насчет того, что им-де не следует целиком подчиняться мужчинам, а надлежит строить жизнь по собственному усмотрению. Уж коли они смогли совершить хадж, значит, им под силу все что угодно: могут покорять горные вершины, сочинять стихи и сами править миром. Все это вызвало скандал и брожение умов, но императору понравилось, поскольку поражало воображение новизной. Похоже, ее сын так навсегда и остался в душе ребенком: он хватался за любую привлекательную идею как малыш за блестящую серебряную погремушку, серьезный мир взрослых вещей его не привлекал совсем.
При всем при том Гюльбадан была старше ее по возрасту. Царица-мать обязана была это учитывать и выказывать ей соответствующие знаки уважения. Вообще-то к Гюльбадан невозможно было относиться с неприязнью. Она всегда улыбалась, рассказывала бесконечные потешные истории про своих взбалмошных двоюродных сестер, и хотя голова у нее была забита новомодной чепухой, сердце у нее было просто золотое. Хамида-бану часто говорила Гюльбадан, что каждое человеческое существо заключает в себе целое сообщество, — это дерево, можно сказать, не единично, а множественно, им управляют разные независимые силы, и если ты намеренно тряхнешь одну из его ветвей, еще неизвестно, что за плод свалится тебе на голову. Но Гюльбадан лишь улыбалась и поступала по-своему. Все ее любили, и Хамида тоже. Это было самое неприятное. Это, а еще то, что Гюльбадан, несмотря на годы, была тонкая и гибкая, как молодая девушка. Тело же Хамиды тихо-мирно раздалось с годами, словно соревнуясь с расширяющейся империей, и теперь представляло собой своего рода небольшой континент с собственными горами и лесами, а также с собственной прекрасной столицей, а именно — с умной головой, вовсе не повредившейся с годами. Хамида-бану убеждала себя, что тело у нее такое, какое и полагается иметь даме ее возраста, то есть вполне обычное. Упрямое желание Гюльбадан оставаться молодой казалось Хамиде-бану лишним доказательством ее неуважения к традициям.
Они вошли в императорские покои через особую дверь для женщин. Она была скрыта за резной, украшенной инкрустацией панелью из ореха, и Гюльбадан, как и следовало ожидать, повела себя совершенно непредсказуемо. Ей не подобало непосредственно обращаться к чужеземцу, но, услышав, что тот говорит на их родном языке, она решила перейти прямо к делу.
— Эй ты, чужак! — крикнула она пронзительным, тонким голосом. — Ну-ка повтори, что за сказку ты нам привез с другого конца света!
* * *
История, которую, по уверениям чужеземца, он передавал слово в слово, состояла в следующем.
Его мать была принцессой чистой чагатайской крови, наследницей Чингисхана по прямой линии и приходилась родной сестрой первому Великому Моголу, императору Индии, которого называла Бобёр. (При упоминании этого прозвища Гюльбадан-бегум вся встрепенулась.) По словам незнакомца, о датах и местах событий ему ничего не известно, он лишь повторяет то, что ему рассказали. Его мать носила имя Анджелика, она была принцессой из рода Тимура, была наделена несравненной красотой и владела даром колдовства. Ей были ведомы такие зелья и заговоры, о которых не знал никто, кроме нее, и потому ее все боялись. Она была совсем юной, когда Самарканд, где находились ее царственный брат Бобёр и все его семейство, подвергся осаде предводителя узбеков, известного как Древоточец. За то, что государя отпустят из осажденной столицы целым и невредимым, Древоточец потребовал от Бобра отдать ему в рабство младшую сестру. Чтобы унизить девушку, он тут же подарил ее молодому водоносу, Баче Сакаву. Спустя два дня все тело Бачи покрылось страшными нарывами, особенно подмышки и промежность, и когда они лопнули, мужчина умер. С той поры ее никто не смел и пальцем тронуть. Вскоре она все же уступила домогательствам Древоточца. Прошло десять лет, и в битве при Мерве, у берегов Каспия, сам Древоточец был разбит царем Персии Исмаилом, а Анджелика снова стала добычей победителя. (Теперь пришла в волнение и Хамида-бану. Гюльбадан что-то шепнула ей на ухо, та кивнула, и из глаз ее брызнули слезы. Тут же из солидарности залилась слезами и Фатима-биби.)
