На «Ямуне» ее не кормили, а скромный пакетик с едой, который, среди прочих даров, вручила ей Пегги Офалс, давно опустел. Не было в самолете и медикаментов, а ее крошки-снабженца давно и след простыл. Не было табака. И ей нужна была доза. Кровь стучала в висках и рвала вены. Мощные невидимые силы разрывали ее на куски. Планеты-тени сошлись в схватке. Конечно, никто в деревне не собирался ее приветствовать. Это наваждение, это обман. Она знала про себя, что подвержена наваждениям. Ее зависимость от всяких разных вещей, от всяких разных людей стала ее пыткой. Она не знала, как будет жить без готовых напитков, приготовленной еды; не знала, как жить без своей маленькой девочки. Стоило Бунньи подумать о ней, как коленям снова становилось тяжело держать груз, и нос самолета резко нырял вниз. Она зажмурилась и прогнала дитя. Не было никакой Кашмиры. Есть только Кашмир.
— Пожалста, садиться, мадам, — сказал молоденький солдат с заковыристой фамилией южанина и широкой белозубой улыбкой.
Он ожидал ее у скромного деревянного зданьица прибытия, сидя за рулем армейского джипа. На Бунньи была темная накидка — пхиран. Синий шарф покрывал ее голову. Роскошную кашмирскую шаль — прощальный подарок Пегги Офалс — Бунньи уложила в дорожную сумку: ей не хотелось выглядеть разряженной. Она заранее попросила, чтобы сразу по приезде для нее приготовили горшочек с горячими углями — кангри. Шофер передал его Бунньи, и когда она ощутила кожей знакомое тепло, у нее стало легко на сердце. Мир принимал привычные очертания, делийский эпизод начал постепенно бледнеть. Может, его и не было вовсе? Может, она и не запятнала себя? Нет, что было, то было, но ведь может статься, все пятна быстренько отойдут! Бунньи Каул вернулась. Обменяла своего младенца на пхиран, на головной платок, на шаль и перелет в самолете, на джип, который скоро доставит ее в родной Пачхигам. Она подумала об этом — и земное притяжение пригвоздило ее к месту, она не могла сделать ни шагу. Она стиснула зубы. «Не было никакой Кашмиры!» — вновь повторила она свое заклятие.
— Помоги мне, — велела Бунньи шоферу и, тяжело опершись на его руку, втиснулась на пассажирское сиденье. Шофер проявлял почтительность, словно она была важной особой, но у нее хватало ума не обольщаться на собственный счет.
Никакой продуманной линии поведения у нее не было, она знала лишь одно: нужно покаяться, попросить о прощении. Прибудет в деревню и, отбросив воспоминания о кратком периоде, когда к ней относились словно к госпоже, упадет раздутым телом к ногам мужа прямо в снег. У ног мужа, у ног свекра и свекрови, у ног отца своего она будет вымаливать себе прощение до тех пор, пока ее не поднимут, не обнимут, пока мир вокруг не сделается опять таким, как был, и единственным свидетельством перевоплощения не станет отпечаток ее тела на белом снежном покрове — тень ее умершего «я», которая не замедлит исчезнуть после первой же метели или первой оттепели. Да и как они могут не принять ее, когда ради возвращения она принесла в жертву собственную дочь?! И опять: не успела она об этом подумать, как невыносимая, все растущая тяжесть потери обрушилась на нее. Джип внезапно занесло, и мотор заглох. Шофер недоуменно нахмурился, покосился на Бунньи, извинился и завел двигатель, а Бунньи твердила и твердила свое заклинание: «Нет никакой Кашмиры. Есть только Кашмир». Они двинулись дальше.
Войска были повсюду. У нее было разрешение пользоваться всеми бытовыми удобствами, предназначенными для военных, так что и по дороге у нее оставалось время, чтобы как можно незаметнее перебраться из одного, официального, мира в другой, домашний. Правда, она засомневалась, возможно ли это теперь вообще. Они выехали за пределы Эластик-нагара и двинулись дальше, обласканные тенями чинар и тополей, стоявших вдоль дороги, по которой мимо Гаргамала и Грангуссии они ехали до самого Пачхигама. Она вспомнила спор, разгоревшийся однажды за обедом между ее деверем, мастером по изготовлению бомб Анисом и остальными братьями. Анис настаивал, что в теперешнее время «граница прекращения огня», как он выразился, — между частной жизнью и жизнью общественной — перестала существовать.
— Прежней частной жизни пришел конец, — заявил он.
Братья стали над ним подшучивать.
— А как же суп? — спросил один из близнецов, Хамид, а второй близнец, Махмуд, задумчиво заметил:
— Интересно, а как насчет волос? Мы вон оба волосатые верзилы и бреемся по два раза на дню, а ты, Анис, гладкий как девушка, тебе вроде и бритва ни к чему. Скажи-ка, волосатость, она какая — радикальная или реакционная? Что там твои революционеры про это говорят?
— Вот увидите, — завелся, не поняв шутки, Анис и ударил кулаком по столу, — когда-нибудь даже бороды станут предметом идеологических споров!
Хамид Номан примирительно усмехнулся.
— Да полно тебе, — сказал он. — Может, оно и так. Только пускай мой суп не трогают.
Бунньи приближалась к дому, и перед ее глазами проносились в золотистой дымке воспоминаний картины жизни в семье Абдуллы Номана. Во главе стола сидел сам глава семейства. С сосредоточенным выражением лица, но лукаво поблескивая глазами, он сидел, устремив взор куда-то вдаль, делая вид, что его голова занята высокими материями, в то время как сыновья шумно спорили, острили, в шутку пихали друг друга локтями, а Фирдоус Ленивое Веко ставила перед супругом поднос с таким грохотом, словно вызывала на битву. В жестяных лампах дрожало желтое пламя, в углу, рядом с горизонтальным шестом, на котором висели королевские одежды, были разложены барабаны, сантуры и дудки, на гвоздях — полдюжины раскрашенных масок. Близнецы дурачились, угрюмый Анис дулся на них, и это тоже было привычно. Семья остается семьей во все времена, она не может и не должна меняться. Вот Бунньи вернется и всё поставит на прежние места, даже постарается прекратить разлад между Анисом и мужем своим, клоуном Шалимаром, и за обильной трапезой — плодом неистощимых гастрономических фантазий Фирдоус — они снова, как в былые времена, будут проводить радостные вечера…
У самого Пачхигама вдруг повалил снег.
— Высади меня на автобусной остановке, — попросила она шофера.
— Погода худая, мадам. Давайте я довезу вас до самого дома, — предложил он.
Но Бунньи настояла на своем: остановка была пунктом ее расставания с прежней жизнью, пусть же она станет и пунктом возвращения, решила она.
— Слушаюсь, мадам, — с сомнением отозвался водитель. — Мне подождать, пока вас встретят? Как бы вы не простудились.
Она еще не забыла, как в деревне принято одергивать зеленых пареньков:
— Это не твоя забота, снег для меня все одно, что для тебя горячий душ, — отрезала она.
Так что когда сельчане увидели Бунньи, она стояла одна в вихрях снега, стояла неподвижно на автобусной остановке. Снег опушил ее плечи, маленькие снежные буранчики крутились у ее ног. Появление умершей, которая непонятным образом возникла на пустой автобусной остановке со скатанным матрасом и дорожной сумкой, заставило выйти из теплых домов всех до единого, про метель и думать забыли. Люди, словно зачарованные, взирали на внушительные объемы мертвой женщины; судя по ним, в «той» жизни Бунньи только и делала, что ела. Она была похожа на тех снеговиков, что лепят дети, только с мертвой Бунньи внутри. Со снежной теткой никто не заговаривал, потому что общением с духом можно запросто накликать беду. Однако все понимали, что кому-то все же придется с ней заговорить — ведь Бунньи еще не знала о том, что умерла.
