Сторож ее, Эдгар Вуд, все это прекрасно видел и всячески этому способствовал. Коль она сама хочет себя загубить, рассудил он, так кто он такой, чтобы ей мешать? Это облегчало ему задачу. Не говоря ни слова своему хозяину, он доставлял ей табак, от которого у нее темнели зубы, набивал аптечку пилюлями и таблетками, доставал туманивший сознание опиум, главное же — обеспечивал бесперебойное снабжение пищей, горами всякой снеди, сластей и деликатесов. Ее доставляли либо в фургонах, либо через посредство простых уличных торговцев, продававших свой товар с тележек. Все это он делал с почтительной миной, и ему вполне удалось усыпить ее бдительность. До той поры она ему не доверяла, но его неизменная любезность и растущий не по дням, а по часам список необходимых Бунньи транквилизаторов привели к тому, что между ними возникло некое понимание; во всяком случае, она сочла за лучшее пока не думать о своих подозрениях. Прагматизм восторжествовал над осторожностью: Вуд стал единственным, кто мог удовлетворить ее. В какой-то мере он заменил ей возлюбленного, стал суррогатом посла: один он мог дать ей то, в чем она в данный момент нуждалась.
Сам Эдгар Вуд был слишком благопристоен, чтобы такое предлагать. Он уверял Бунньи, будто его единственная цель — быть ей полезным. Мол, женщина, которую любит посол, должна иметь все что пожелает, все самое лучшее. Пусть не стесняется, пусть только скажет. И она говорила. Казалось, ностальгические воспоминания о знаменитых кашмирских пирах «из тридцати шести блюд как минимум» свели ее с ума. Стоило ей убедиться, что Эдгар готов выполнить любую ее прихоть, как она сделалась неимоверно изобретательна и требовательна в своих гастрономических фантазиях. Конечно, она заказывала прежде всего кашмирские блюда, но не только: она с не меньшей жадностью накидывалась на деликатесы индийской северной и восточной кухни — на кебабы, на мургх макхани — курицу, приготовленную на сливочном масле; она поглощала рыбные деликатесы с малабарского побережья, мадрасские рисовые блины доса, знаменитые коромандельские тыковки, острые соленья из Хайдарабада, мороженое всех видов и сортов, тающий во рту шондеш из Бенгалии. Ее меню включало блюда всего субконтинента, оно не признавало языковых границ и региональных пристрастий. Вегетарианка и невегетарианка, рыбоедка и мясоедка, любительница европейской, индуистской и мусульманской кухни, она обратила себя в не зависящую от классовых, кастовых и социальных предрассудков всеядную особь.
То лето в мире сделалось летом всеобщей любви.
Как и следовало ожидать, красота Бунньи стала тускнеть на глазах: волосы утратили блеск, зубы гнили, кожа огрубела, тело приобрело нездоровый кислый запах, а объемы — ее объемы росли с каждой неделей, день ото дня, буквально час за часом! Голова у нее гудела от пилюль, легкие задыхались от опиумного угара. Вскоре она даже перестала делать вид, что занимается, к тому же она и в Пачхигаме всегда была ленивой ученицей. Пандит Мудгал развлекался со своим «цыпленочком», а этажом выше в перманентном химическом угаре, с набитым едой животом пребывала Бунньи. Ее поставщику Эдгару Вуду иногда приходила в голову мысль, не является ли ее странное стремление к саморазрушению сознательной попыткой себя уничтожить, но, по правде говоря, ее душевное состояние не интересовало его в такой степени, чтобы над этим задумываться серьезно. Его занимало другое, а именно скоро ли посол утратит к ней интерес. Макс продолжал посещать ее еще довольно долго после того, как она переступила тот порог, который Вуд про себя назвал «порогом отвращения». «Спать с ней — все равно что не просто лежать, а совокупляться с провонявшим пенопластовым матрасом», — брезгливо фыркая, думал он. По словам вездесущего «цыпленочка» Мудгала, которому Вуд платил за информацию, послу нравилось, когда в постели Бунньи пускала в ход зубы и длиннющие ногти. Вуд, как и многие, прочел весьма откровенные мемуары Макса о его военных приключениях. «Как странно! — думал он. — Знаменитого антифашиста, оказывается, до сих пор возбуждают сексуальные пристрастия нацистки Урсулы Брандт, той самой „Пантеры“, которую он трахал на благо Сопротивления. Как странно, что этой раздувшейся кашмирке суждено стать звеном, замыкающим некий сексуальный цикл, — ведь он продолжает спать с ней даже после того, как она утратила всякую привлекательность».
И все же разрыв состоялся. Посол перестал навещать Бунньи.
— Это не может продолжаться, — объявил он Вуду. — Проследи, чтобы о бедняжке позаботились. Господи, в какую развалину она себя превратила!
Когда человек Власти бросает наложницу, она попадает в положение младенца, оставленного на произвол судьбы среди волков. Судьба Маугли, которого приняла волчья стая, не типична, подобные истории, как правило, имеют другой конец. Распростертая на стонущей под ее тяжестью постели, задыхающаяся от тучности Бунньи увидела, что в комнату без стука, без единого слова, с хищным блеском в глазах, как коршун, почуявший падаль, входит Эдгар Вуд, и поняла, что ее час настал. Пришла пора раскрыть свою тайну. Эдгар Вуд выслушал известие о ее беременности и вынужден был признать, что его провели, причем сделали это мастерски. Он явился с тем, чтобы заявить об аннулировании «Соглашения», дать некую сумму наличными, снабдить «билетом в вечность» в виде запаса наркотиков и предупредить об опасностях, грозящих ей при попытке шантажа; он пришел, отбросив всяческие церемонии, потому что дело, порученное ему, было грязным делом, потому что у того, кто все это сотворил, недостало совести явиться сюда лично. Он пунктуально приносил ей каждый день контрацептив, смотрел, как она кладет в рот таблетку, как запивает ее водой, но она его все-таки одурачила. Вероятно, заталкивала за щеку, где у нее всегда лежал шарик табака. Теперь она вынашивает ребенка посла, и, судя по всему, срок беременности уже очень большой. Из-за тучности это было незаметно, и где-то под слоями жира теперь лежало дитя. Об аборте думать поздно, на столь большом сроке риск был слишком велик.
— Поздравляю, — произнес Вуд, — ты нас перехитрила.
— Я хочу его видеть. Пусть придет немедленно, — ответила она.
По одной из версий легенды о танцовщице Анаркали, император Акбар сам явился к красавице и убедил ее в том, что ее связи с принцем следует положить конец. Он велел ей сказать Селиму, что она его больше не любит, тогда он оставит ее и исполнит свое великое предназначение — станет императором. И Анаркали поступила точно так же, как Виолетта из «Травиаты», которая, следуя уговорам Жоржа Жермона, отца своего возлюбленного, бросила Альфреда, — она согласилась. Но Бунньи уже давно перестала быть Анаркали: она утратила красоту и больше не могла танцевать, да и посол не чей-то там сынок, а сам человек Власти. К тому же Анаркали не была беременна. Легенда есть легенда, а жизнь — она и есть жизнь, со всей ее жестокостью и непривлекательностью, и ее не загримируешь под красивую сказку. Макс Офалс появился в розовой спальне той же ночью. Он стоял в темноте над ее постелью, чуть наклонившись вперед и придерживая обеими дрожащими руками соломенную шляпу. Он так до сих пор и не привык к шокирующему виду ее раздувшегося, китообразного тела. Но еще более шокирующим было осознание того, что росло и развивалось там, внутри этого тела. Там его дитя. Его первое в жизни, единственное дитя.
