— Ты похож на передвижной блошиный рынок! — воскликнула она, увидев его на экране монитора и нажимая кнопку. Новая Кашмира не только впустила его в свой дом, но и допустила до себя. Она позволила себе быть счастливой и ослабила суровый режим тренировок.
В их отношениях были свои сложности: чтобы быть с ним, в его зачарованном саду, она летала к нему так часто, как могла, однако дома Юварадж оставался главным образом зимой, поскольку в основном именно зимой занимались и резьбой по дереву, и многотрудной вышивкой шалей. Ей зима в Гималаях не нравилась, у нее мерзло лицо, и она начинала тосковать о калифорнийском солнышке. К тому же политическая ситуация в регионе если и менялась, то только в худшую сторону, и Юварадж иногда сам отговаривал ее от приездов. В Америке спрос на его изделия возрастал, но все-таки ему по-прежнему долгие месяцы приходилось проводить у себя дома. Тот факт, что его отсутствие она переносила легко и спокойно, занимаясь своими делами, хотя всегда радовалась его приездам, служил для него причиной постоянного беспокойства. Ему хотелось, чтобы она относилась к нему более трепетно, чтобы томилась и вздыхала в разлуке. Сам он признавался, что, когда ее не видит, страдает бессонницей, думает о ней постоянно, мучается от одиночества и буквально сходит с ума; говорил, что еще ни одна женщина не делала его таким несчастным.
— Это потому, милый друг, — сладким голосом проворковала она, — что у нас мальчик — я, а ты — девица красная.
Ее слова восторга у него не вызвали. И все-таки, несмотря на разделявшие влюбленных моря и материки, несмотря на то что она уходила от разговоров о бракосочетании, несмотря на то что хоть и мягко, но решительно она отодвинула от себя кольцо в сафьяновой коробочке, которое он подарил ей в день ее тридцатилетия, они были вполне счастливы и довольны судьбой. Именно поэтому когда от клоуна Шалимара вдруг пришло письмо, оно было воспринято ею как полная несообразность — вроде удара, нанесенного боксером, после того как гонг давно известил о конце раунда. «Это твоя мать делает меня таким, какой я есть, это твой отец осыпает меня ударами», — писал Шалимар. Все послание было выдержано в таком тоне. Кончалось же оно словами, которые Шалимар твердил про себя и вслух всю жизнь: «Твой отец заслуживает смерти, а твоя мать — шлюха». Она показала письмо Ювараджу, и тот, пытаясь перевести всё в шутливый план, небрежно заметил:
— Сан-Квентин, судя по всему, не помог ему усовершенствоваться в английском. Ты обратила внимание? Он употребляет настоящее время.
Ночью в ЦР было чуть спокойнее, чем днем. До ночного обхода еще слышны были крики, но после часа ночи они утихали. Три часа. Время, пожалуй, самое тихое. Шалимар лежал, вытянувшись, на своем цельнометаллическом ложе и пытался вызвать в памяти журчание Мускадуна, вновь почувствовать на языке вкус восхитительных мясных шариков — гхуштаба, таявший во рту раушан джош, сладкое и холодное фирни — все те блюда, которые так искусно стряпал Пьярелал Каул. Пытался представить себе отца: «Хочу, чтоб ты снова подержал меня на ладонях, отец». Абдулла как-то сказал, что после смерти станет птицей, но Шалимар никогда не обращал внимания, прыгает ли где-то рядом хрипач-удод или нет, потому что он всегда видел в своем отце льва, а не какую-то нелепую оранжево-красную птицу. Он вспомнил, как от прикосновения к его детской коже отцовских губ раздавалось птичье пение. Но лицо отца все время изменялось, превращаясь в искаженное лицо другого «птицелова», Максимилиана Офалса. Клоун Шалимар прогнал изображение. В камеру зашли братья, но и у них лица были нечеткие, как на любительских снимках. Скоро они ушли. Ушел и Абдулла. Затих Мускадун, исчезли дразнящие запахи яств, и во рту снова возник ставший за долгие годы привычным кисло-солоноватый привкус мочи с кровью. Неожиданно раздалось шипение воздуха, и дверь камеры распахнулась. Он быстро вскочил и замер, чуть подавшись вперед, готовый к любым неожиданностям. Никто не вошел, но слышался топот ног. Коридоры были забиты бегущими людьми в синих робах. «Побег!» — понял он. Стрельбы еще не было, но она вот-вот начнется. Он стоял не двигаясь, завороженно глядя в пространство. И тут его заполнила собою фигура Короля.
— Ты что, решил остаться здесь навсегда? — прорычал он. — Если нет, то мы как раз устроили досрочную выписку.
Шалимар не стал спрашивать, как удалось справиться с дверями камер. Тюрьма давно обветшала, а, возможно, кое-кого из охранников просто купили. Это его уже не заботило. И он побежал.
Между главным зданием ЦР и огороженным стеной двором, прозванным Аллеей Крови, шел коридор под стальной крышей, с двух сторон обнесенный стальной сеткой. Король достиг коридора и извлек из кармана металлический резак огромных размеров. Шалимар присвистнул.
— Мамуля его мне доставила, — широко улыбнулся Король. — В пирог запекла.
Появилась охрана. Началась стрельба деревянными пулями, и люди вокруг стали падать. Пока охранников было всего трое. Они наверняка уже нажали кнопки тревоги, но остальные были рассредоточены по всему периметру тюремной территории, и, чтобы добежать, им потребуется какое-то время. Несколько узников накинулись на охрану, но Шалимар не стал ждать исхода стычки. Вслед за Королем он протиснулся сквозь дыру в сетке. Дальше — стена. Они взобрались на нее и побежали. Впереди, всего в какой-нибудь сотне ярдов, за двойной проволочной оградой, суша резко заканчивалась, там уже плескались воды залива Сан-Пабло. Вид темной, тихой воды, баюкавшей золотой слиток луны, опьянил Шалимара, и он ускорил бег. Меж тем Король еле передвигался; отчаянно балансируя, он жалобно крикнул:
— Эй, браток, постой, ты куда? — Он вдруг стал похож на ребенка, не поспевающего за родителями. — Погоди, не бросай же меня! Не дай мне упасть!
Шум стрельбы стал громче, он нарастал, приближался.
— Стреляют не деревянными! — крикнул Король.
Тут же его комбинезон разлетелся в клочья, грудь стала мокрой от крови, и сердито-недоумевающий, как-то вдруг помолодевший Король упал вниз. Шалимар побежал еще быстрее. Он подумал об отце. Ему нужно, чтобы отец, каким он его знает — молодой, в расцвете сил, — был сейчас рядом; ему нужна была уверенность, что отец его держит, и, пока его держат отцовские ладони, он не упадет. Зубчатая верхушка стены ничем не отличается от веревки, сказал он себе, это не линия опоры в пустоте, это сама пустота, ставшая тебе опорой, это сам воздух. Если поверить в это, то полетишь. Стены не станет, он ступит на воздух в полной уверенности, что тот выдержит тяжесть его тела, и двинется, куда захочет. Он бежал по стене так быстро, как только был способен бежать теперь. Быстро, еще быстрее. Еще. Еще. И отец был рядом. По стене он бежал вместе со своим Шалимаром. Падение исключено, и стены не стало, не было никакой стены.
Сан-Квентин не знал ночной темноты. Ночью в тюрьме полыхало, словно на заводе по очистке топлива. Снопы света вытесняли мрак, освещая блок с камерами, тюремные спортплощадки, а также поселение Сан-Квентин у ворот тюрьмы, где обосновались многие бывшие узники, работавшие в сфере обслуги. Именно оттого, что здесь и ночью было светло как ярким солнечным днем, многие охранники и поселенцы впоследствии божились, что своими глазами видели невероятное. Они рассказывали об этом полицейским, повторяли это журналистам и настаивали на этом, несмотря на то что никто им не верил: они видели, как на угол стены, огибавшей блок ЦР, выскочил человек и стал продолжать движение по прямой и вверх, словно у него под ногами простиралось, уходя к небесам, некое подобие Великой китайской стены; он бежал по воздуху, будто взбирался на холм; его руки были вытянуты, но не в стороны, как крылья, а вперед, как у канатоходца. Так он поднимался все выше и выше, пока не поднялся на такую высоту, куда уже не достигал свет прожекторов. Возможно, он добежал до самого рая, потому что если бы он упал где-то возле Сан-Квентина, об этом сразу же стало бы известно.
