— Я должна тебе кое-что сообщить. Хм… да-да… Ты должна знать: у тебя есть отец.
Спустя ровно месяц после того как Серая Крыса в безотчетном порыве сообщила Индии имя ее отца, Максимилиан Офалс возник на пороге их дома с цветами и нелепой куклой в руках.
— Я не играю в куклы, — с серьезным лицом сказала Индия и с ходу продемонстрировала степень материнской заботы и вкусы матери в выборе игрушек для ребенка. — Я люблю луки, стрелы, рогатки, мечи и оружие.
Макс посмотрел ей прямо в глаза и серьезно произнес:
— Возьми ее и используй как мишень. Без мишени неинтересно.
Потом он взял ее на руки, крепко-крепко обнял, и она, как и все прочие, влюбилась в него с первого взгляда. А затем усадил рядом с собою в машину и велел шоферу везти их в самый шикарный ресторан на берегу. Ему было шестьдесят четыре, и он знал наизусть слова песенки: «Напиши открытку, хоть строчку черкни, коль я еще нужен, на ужин позови».
— Ты ведь очень старенький, папочка, да? — спросила она, расправляясь с мороженым. — Ты, наверно, скоро умрешь?
Он покачал головой и твердо проговорил:
— Ну уж нет. Я рассчитываю вообще никогда не умирать.
— Но когда-нибудь тебе все-таки придется умереть, — возразила она.
— Может, ты и права. Может, я и умру, но не раньше чем через двести шестьдесят четыре года, когда я совсем ослепну и не увижу, как ко мне подкрадывается Смерть. И все равно я щелкну пальцами — вот так! — и покажу ей нос — вот так!
— Дай я тоже так сделаю, — захихикала Индия, однако пальцами щелкнуть у нее не получилось. — Но я все равно хочу жить до двухсот шестидесяти четырех лет, как ты.
К концу дня он уже щекотал ей шейку, и там сразу раздавался щебет птичек, а она учила стишок про жаворонка, залезала к нему на плечи и делала сальто. Когда он доставил ее домой и, глядя в лицо Серой Крысе, учтиво поблагодарил ее за подаренный вечер, Пегги сразу стало ясно, что он украл у нее дочь и с этого времени девочка уже не будет принадлежать ей безраздельно.
— Если я его дочка, то пускай у меня будет его фамилия, — сказала ей Индия в тот же вечер.
Пегги Роудз не нашлась, что ответить и с тех пор девочка стала Индией Офалс. Дальше — больше. Однажды вечером, лежа в постели и глядя в потолок, на который отбрасывал свой звездчатый свет ночник, Индия сказала:
— Я про маму тоже хочу всё знать. Она и вправду умерла или где-то прячется от меня, как папа?
И тут Пегги потеряла самообладание.
— Она умерла для всех — тебе понятно?! — истерически закричала Пегги. — А для меня ее вообще никогда не существовало! Она бросила своего мужа, захотела заполучить себе в мужья и твоего отца, родила от него тебя и готова была бросить и тебя тоже! Подумай, где бы ты сейчас была, если бы не я! Она собиралась оставить тебя одну, хотела вернуться туда, откуда сбежала, ты ей была ни к чему, она тебя стыдилась — понимаешь? Ей было стыдно, что ты есть на свете. Но потом… потом у нее начались… хм… проблемы со здоровьем, и она умерла.
— От чего? И куда она хотела вернуться?
— Я не желаю отвечать на твои вопросы!
— Значит, она меня не любила?
— Это неважно. Важно, что она от тебя отказалась, а я тебя взяла.
— Все-таки скажи, как звали мою маму.
— Твоя мать — я.
— Нет, я спрашиваю про настоящую маму.
— Я твоя настоящая мать. Всё. Спокойной ночи.
Потом Макс снова надолго исчез из ее жизни.
— Боюсь, он такой уж уродился, дорогуша, — сказала ей Серая Крыса и в качестве объяснения добавила: — Понимаю, он твой отец, но, как бы это сказать получше, — он похож на ночного мотылька.
Когда же он все-таки стал появляться дважды в год — на Рождество и в день ее рождения, — то о многом просто не желал с ней говорить, и ей понадобилось почти десять лет, чтобы догадаться о тайной войне между женщиной, с которой она жила и которую начинала ненавидеть, и отцом, которого она едва знала, но полюбила с первого взгляда. Она вообще не могла его понять до той поры, пока он не спас ей жизнь. Макс никогда не говорил дурно о Пегги и, несмотря на все просьбы Индии, не выдал ей ни одного секрета из тех, о которых молчала сама Пегги. Он знал, что возможность встречаться с дочерью целиком зависит от пунктуального выполнения им жестких условий, поставленных Серой Крысой. Она же, не догадываясь ни о чем, в течение многих лет винила его за долгие периоды отсутствия, за нежелание говорить откровенно, и эта тяжкая обида на отца причинила ей еще больший вред, чем нелюбовь к женщине, у которой она жила. Почему так вышло? Да потому что Макс притягивал к себе, его легко было полюбить; ей хотелось видеть его каждый день, играть с ним, и кувыркаться, и мчаться с ним в дорогих машинах, и пускать стрелы в куклу-мишень; хотелось, чтобы он обнимал ее и целовал. Она не понимала тогда, что Пегги снова отлучила Макса от дочери, разрешив лишь редкие встречи со все более неуправляемым ребенком, к которому она испытывала смешанные чувства. Индия оставалась ее единственным козырем в неутихающей распре с Максом, поэтому она желала держать ее при себе, несмотря на то что ее присутствие ежечасно напоминало ей о прошлой обиде.
— Твоя мама действительно умерла. Все было так, как сказала Маргарет, — отвечал Макс на расспросы Индии. У него были собственные причины не разоблачать Пегги.
Шли семидесятые годы. Индия росла, а мучившие ее вопросы оставались без ответа. Она продержалась еще какое-то время. Триста шестьдесят три дня в году она ограничивала себя в еде и лишь два дня позволяла себе есть всё подряд. К тринадцати по ее несчастному виду было ясно, что ее ладья несется прямо на острые скалы. Когда грянула половая зрелость, произошло неизбежное — девочка сломалась. Дальше — сошествие во ад. Он казался предпочтительнее жизни на поверхности земли со лживыми матерями и отсутствовавшими папашами. Там, наверху, она чувствовала себя в ловушке и попыталась спастись всеми доступными ее возрасту путями саморазрушения. Спуск ее был крутым и стремительным, но ей повезло — при падении она не расшиблась насмерть. К пятнадцати годам она успела прослыть лентяйкой, вруньей, обманщицей; успела побыть бродяжкой, воровкой, наркоманкой и даже какое-то время уличной проституткой, подлавливавшей клиентов в тени огромных газовых баллонов на задах вокзала Чарринг-Кросс. Когда она открыла глаза в своей лос-анджелесской квартире и увидела ненавистную ей женщину, а рядом с ней — расчувствовавшуюся Ольгу, то воспоминания о той, пятнадцатилетней, обдали ее, словно волна, хлестанувшая на палубу. Она попыталась их сдержать, но ничего не получалось: ей вспомнилась душная, голая комната с подтеками на стенах и незнакомец, расстегивавший ширинку; вспомнились галлюциногены, усыпляющие сознание и вызывающие из небытия монстров; жесткое поблескивание белого порошка, смертное замирание после иглы и белая шляпа сутенера с Ямайки. Вспомнила издевательства, совершенные ею, и зверства, учиненные над нею самой; вспомнила, как ее выворачивало, как колотило, несмотря на жару, и свое лицо в зеркале — синюшно-бледное и такое страшное, что она не смогла сдержать крик. Вспомнила, как резала вены, глотала пилюли, как из нее выкачивали всякую дрянь. Она вспомнила суровые слова судьи, обращенные к женщине, чью фамилию ее больше никто не заставит носить: «Вы оказались позорно несостоятельной матерью, мадам». А еще она вспомнила, что спас ее Макс. Он прилетел, словно орел, и выхватил ее из бездны. Он заявил ненавистной женщине, что больше не намерен терпеть ее условия, и подал жалобу в суд; он оторвал ее цепкие пальцы от исколотых рук своего ребенка и унес дочь туда, где ее стали лечить, — сначала в швейцарскую высокогорную клинику, которую она про себя называла Волшебной Горой, а затем к солнцу, к пальмам и океанской лазури. Она представляла себе последний его разговор с женщиной, которую возненавидела: «У тебя был шанс стать ей матерью, но ты упустила его навсегда». При этом лицо Серой Крысы в ее воображении искажалось, как у признавшего свое бессилие злого карлика Румпельштильцхена. И она говорила: «Тогда бери ее себе».
