Набравшись смелости, она задает вопрос: господин Кама, она была на вашем выступлении и теперь только о вас и говорит. Но ее любовная история… Для меня важно кое-что выяснить. Вы были знакомы с ней там, дома? На нашей родине?
Она говорит так, словно ее Бомбей, ее Индия как-то отличаются от моих, думает Ормус, но вслух этого не произносит. Возможно, она была на том выступлении, отвечает он, но ее лицо мне совершенно незнакомо.
Такое случается, говорит он леди в сари. Он только начал карьеру, он только слабенькая лампочка на фоне ослепительных огней настоящей славы, но даже у него это не первый подобный случай. Была еще русская девушка, дочь аккредитованного в Бомбее чиновника русского консульства. Она прислала ему семнадцать пронумерованных писем, написанных по-английски, и в каждом было по стихотворению на русском языке. Каждый день по письму, а на восемнадцатый день стихотворения не оказалось, наступило грустное прозрение. Я поняла, что ты не любишь меня, поэтому мои девственные порывы я буду посылать отныне великому поэту А. Вознесенскому. В самолете, следующем в Лондон, одетая в сари учительница понимающе кивает; мне просто надо было это выяснить. Я не знала, что думать. Такая одержимость! С таким обилием подробностей, что я засомневалась: может быть, за этими фантазиями что-то стоит, но, разумеется, это не так. Не сердитесь. Вы, должно быть, в бешенстве. Просто пожалейте ее. Когда такое одаренное дитя не в себе, это потеря для всех, не правда ли? Впрочем, не обращайте внимания, к вам это не имеет отношения. Мы не вашего круга. И все равно — большое вам спасибо.
Ормус задерживает ее, чтобы в свою очередь задать вопросы.
Учительница отвечает уклончиво. Да, к сожалению, это продолжается уже довольно долго, подтверждает она. Из ее слов явствует, что у вас любовное гнездышко в Ворли, что, разумеется, неправда. И она утверждает, что вы хотите жениться на ней, но она не хочет связывать себя никакими узами, несмотря на то что между вами существует гораздо более глубокая связь, непостижимая для обычных людей, это брак на мифологическом уровне, и когда вы умрете, то обретете покой среди звезд, и тому подобное. Но, конечно, вас все это не касается, она оказалась в вашей сумеречной зоне, которая стала для нее более реальной, чем ее собственная. Но она не реальна. Я хочу сказать, что она реальна для вас, но не для нее.
Опять-таки, как странно она это формулирует. Здесь какая-то тайна.
Она сочиняет стихи, продолжает учительница, пишет картины, знает все слова ваших песен. Ее комната стала храмом вашей несуществующей любви. При этом следует учесть, картины хороши, стихи тоже отмечены талантом, у нее сильный голос, который может звучать обворожительно. Может быть, как-то после своего выступления вы бросили ей ласковое слово. Может быть, вы улыбнулись ей и коснулись ее руки. А когда мы садились в самолет, вы сказали: добро пожаловать на «Мэйфлауэр». Это было опрометчиво, лучше бы вы не говорили этих слов. И этот самолет называется не «Мэйфлауэр». Он называется «Вайнганга». Впрочем, какая разница, как он называется.
Так ее зовут Мария, спрашивает Ормус. Он вертится в своем кресле, пытаясь увидеть, где она сидит. Учительница качает головой. Лучше обойтись без имен, говорит она уходя. Больная незнакомка и ее подруга, этого достаточно. К чему имена? Вы нас больше никогда не увидите.
Но, глядя вслед поспешно удаляющейся учительнице, Ормус слышит, как Гайомарт шепчет ему на ухо: имя одержимой тобою женщины вовсе не ненужная подробность. Она не из прошлого. Она — будущее.
— Мистер Джон Малленз Стэндиш XII, известный под именем Малл, радиопират, — рассказывает мне Ормус Кама годы спустя, в то время, которое мы с ним про себя называли P. V., то есть эпохой «пост-Вины», — был первым по-настоящему влиятельным человеком, взявшим меня под свое крыло. Предприниматель с железной хваткой, с редкими качествами лидера, своеобразным жестоким шармом, глубокий мыслитель, первый настоящий джентльмен, встреченный мною по пути на Запад, — и кто же он был? Обыкновенный разбойник, сорвиголова, человек, которого через пару часов после нашей встречи вполне могли арестовать прямо в аэропорту Хитроу. Это, однако, ничуть меня не останавливало. Совсем наоборот. С детства моя голова была забита морскими бандитами. Капитан Блад, капитан Морган, Черная Борода, корсары Барберри, капитан Кидд. Великий Бриннер, с волосами и усами, в роли Жана Лафита в фильме Куина и Де Милля о битве при Новом Орлеане. Романы Рафаэля Сабатини, похождения елизаветинских каперов. В моем детстве тоже не было недостатка в этих историях. Ты, Рай, со своим мрачным взглядом на мир, в котором слишком много вселенского ужаса, — тебе этого не понять. Как можно находить привлекательность в гангстерах морского побережья, на котором мы выросли. А они были там все время, занимались своим ремеслом прямо у нас под носом. Глядя на море с Кафф-парейд или Аполло-бандер, мы — ты и я! — мы видели арабские дау, грязные рыбацкие моторные суденышки. Их силуэты на горизонте, красные паруса в закатном огне. Перевозившие бог знает какое добро бог знает куда…
— Оставь эту чепуху для журналов, — перебиваю я его. На самом деле контрабанда наркотиков — не такое уж романтическое занятие. Та же мафия.
Он не слышит меня, погрузившись в свою риторику.
— Что, если б Дрейк не разгромил Армаду и испанцы, а не англичане завоевали бы Индию? Небось тебе бы это понравилось.
В такие моменты, когда англофильская ксенофобия сэра Дария Ксеркса Камы звучит из уст его сына, мне всегда становится жутковато. Я нарочно его завожу:
— Британцы, испанцы, какая разница?
— Ну знаешь, — глотает он наживку, — если б ты… — потом понимает мою игру и ухмыляется. — В любом случае, — пожимает он плечами, — когда Стэндиш предложил мне работать на него, это было как если бы сам Ясон пригласил меня на борт своего «Арго», чтобы отправиться вместе за золотым руном. И все, что от меня требовалось, — это моя музыка.
Они уже в воздушном пространстве Германии, когда появляется стюардесса — Ормус, что вполне простительно, учитывая время, когда это происходит, и его бомбейский английский, по-прежнему про себя называет ее бортпроводницей — и приглашает мистера Каму в салон первого класса. Малл Стэндиш поднимается, чтобы приветствовать его: высокий бостонец, в свои неполные пятьдесят уже с благородной сединой, сановитый; от него разит не сегодня и не вчера нажитыми деньгами; на нем шелковый костюм с Севил-роу и кожаные туфли от Лобба.
— Пусть вас не обманывает моя наружность, — первым делом говорит он Ормусу и одновременно, не спрашивая, протягивает ему скотч с содовой. — Это всё липа. Вы убедитесь, что я самый настоящий жулик.
— Я видел, какой номер вы откололи тогда, в наряде Санты, — продолжает он, и глаза его поблескивают. — В мой прошлый приезд. Это было бесподобно.
Ормус пожимает плечами, ему не по душе эти совпадения: снова отель «Вселенский танцор». Словно Натараджа, древний бог танца
[139]
, и впрямь существует, являясь хореографом его ничтожной человеческой судьбы.
